Они обменялись осторожными развед-вылазками. Она ждала приглашения на ужин, но Песоцкий мстительно решил: хорошенького понемножку. Никакой романтики. Партнерская встреча, дружественный секс… Обо всем договорено, к чему этот театр? Пара стаканов в баре, и хорош.

— Я буду ждать здесь.

Хельга кивнула. Не обиделась — или сделала вид? А и неважно. Песоцкий отсалютовал ей и побрел в свое бунгало. Какая-то мысль щекотала его по дороге.

Нетронутый чемодан стоял у стены. Тщательно его миновав, Песоцкий прошел в ванную. Вышел оттуда, обмотанный полотенцем, лег и стал думать. Была какая-то идея! Что-то важное мелькнуло, только что.

Он лежал и медленно шел по следу своей мысли. Хельга, вот что! Ага. Жениться где-нибудь в Неваде — или где там ничего не спрашивают? — вернуться под другой фамилией, купить домик на Адриатике, отрастить бороду и хвостик, под Караджича… Другая жизнь и берег дальний… давно, усталый раб, замыслил я побег… Он снова задремал.

Когда он очнулся, уже смеркалось. Небо красной полосой густело в просвете между шторами. Чемодан тяжелой громадой темнел в углу бунгало. Песоцкий лежал, пытаясь вспомнить главное.

Вспомнил мамины картофельные оладьи со сметаной — и как она натирала их на терке, и не было сил ждать, так вкусно пахло.

Побег, да, побег... Но там, где мама, нет картофельных оладий, там нет ничего. А куда? Куда-нибудь. Мысль о женитьбе выползла из темного темечка, и Песоцкий внимательно ее рассмотрел. Да, может быть. Но не Хельга. Каждую секунду натыкаться на этот призрак!.. Фальшь в полтона — самая мучительная.

Хельга была разоблаченной иллюзией, и Песоцкий отдавал себе отчет: именно поэтому сведение счетов будет безжалостным.

Полежав еще немного, он цирковой лошадью, привычной дугой, пошел в бар. Закат доигрывал свою симфонию в мрачновато-торжественных тонах, не без рериха. Места в партере были заняты — в креслах, лицом к морю, сидели двое новоприбывших джинсовых стариков, состарившиеся хиппари. Шезлонг под деревом отдавливала дама немецкого вида; на барных стульях, где коротали ночь Песоцкий с Боннаром, девица с хорошими ногами томила на медленном верном огне парня из атлетического клуба.

Красавец не надевал футболку даже за обедом, чтобы вид его торса мог радовать человечество круглосуточно. Девица тоже всегда была при голых ногах — из тех же гуманистических соображений. И вот они нашли друг друга, Голливуд для бедных. Песоцкий озлобился — чужой успех вообще давался ему с трудом в последнее время.

Он приютился на подушках — в огромной, как декорация, старой кровати с белым пологом, стоявшей поодаль на песке, — и в ожидании Хельги стал подводить черту своим планам. Стало быть, завтра поскрести по сусекам и решить вопрос с деньгами. По-любому пятерка у него есть…

Песоцкий усмехнулся: «пятеркой» были пять миллионов, и совсем не рублей. А когда-то — такой удачей была обычная родная пятерка! Те счастливые гвоздики стоили трешку… Эх!

Вознесло же тебя, Лёник, с приятным панибратством подумал он.

Тропический закат, дотлев, не спеша отдавал тепло. Предметы меркли, костерок на песке и огни бара разгорались в темноте, медленно накрывавшей берег.

Новорижское — хрен с ним, думал Песоцкий, пускай Зуева подавится. Спокойно улететь из Бангкока, но не в Москву. Симку выбросить. На крайний случай есть телефонная книжка в лэптопе. Прыгнуть с пересадкой — куда? Париж, Венеция? Там полно русских. Нет, нужно что-нибудь тихое. Где было хорошо? Берген, рыбный ресторанчик над бухтой… На Гоа было хорошо в феврале: пустой берег, смешной высокий трехколесный мотоцикл, не случившееся детство. На улице Строителей, вот где было хорошо…

И, словно отзыв на пароль, молодая Марина возникла на дорожке между пальм. Морок снова накатил на Песоцкого, но он справился.

— Привет, — сказала Хельга.

— Привет.

Она присела рядом, и он махнул бармену.

Они пили каждый свое, сидя на подушках и глядя на костер. Потом его рука проверочно легла на ее загривок. Она потерлась об эту руку затылком. Вот кошка, подумал Песоцкий. Как все-таки хороша.

— Ничего, что я вас не развлекаю?

— Нет проблем, — ответила она.

Проблема есть, подумал он. Проблема в том, что ты не Марина… Он прикрыл глаза, и привалился к спинке лежака, и собрал внимание на кончиках пальцев. Если вот так молчать и ласкать ее, чуть отвернувшись, чтобы не дышать приторными духами, можно неплохо погаллюцинировать...

Бармен принес охапку досок и, одну за одной, осторожно положил в огонь. Жар донесся до них, и в полыхнувшем свете он увидел ее лицо. Лицо было красивым.

— Кто вы? — спросил Песоцкий.

— Женщина, — ответила она. — Мы же договорились. Просто женщина.

— Да… — Оценив ответ, он качнул головой — ни о чем и обо всем сразу.

— А вы — просто мужчина, — напомнила Хельга.

— Я — никто, — ответил Песоцкий.

Хорошо говорить цитатами: можно не думать самому.

— Если вы — никто, кто же меня будет сегодня любить?

Он чуть не ударил ее. Любить, а?

Он перевел дыхание и сказал:

— Хорошо. Я скажу вам правду. Я — большой русский начальник.

Она рассмеялась:

— Большой русский начальник — это Путин.

— А я — Путин, — ответил Песоцкий, положил ей руку на бедро и чуть сжал ладонь:

— Пошли.

Она аккуратно допила свой мартини и встала.

Через час он снова вышел на берег и сел в деревянное кресло у костровища. Пустыми были берег, ночь, душа... Болела разломанная мужская гордость.

Он шел мстить за вчерашний облом, а поработал мальчиком по вызову. В женщине с родным лицом обнаружился конногвардейский темперамент и повадки полководца. Ничего не совпадало, вообще ничего… Он останавливал ее: я сам. Он пытался сам, но она все спрямляла, и смеялась, и железной рукой направляла действие в русло какого-то идиотского порнофильма. В какой-то момент Песоцкий с ужасом понял, что ожидает крика «йя, йя, даст ист фантастиш» — или как это будет по-шведски?

Наконец он озверел и выдал на-гора сеанс нешуточной агрессии — изломать ее, размазать, изнасиловать, за лицо, за горло… Сучка, как выяснилось, только этого и ждала: давай, сладкий, давай, трахни меня, трахни! За «сладкого» она немедленно получила по морде и радостно застонала.

Потом одобряюще похлопала его по попе, пару секунд полежала, отвалила Песоцкого, как колоду, и пошла в душ.

Он сидел у дотлевающего костровища в черноте очередной ночи, и стухший кусок мяса лежал у него меж ребер вместо сердца. Сколько ни взвешивал теперь Песоцкий эту историю, не было в ней ни призрака любви, ни любовного приключения — одна мерзость.

Он заказал зеленого чая, закрыл глаза и начал втягивать анус. В заднице тут же заболело: и ануса она не пощадила, ни секунды в простоте! Забыть поскорее, выкинуть из головы. Вдох-выдох, вдох-выдох, жизнь еще будет... Берген, фьорды…

Он попытался вспомнить хорошее — и безошибочно вспомнил то, что вспоминал всегда, когда его гордости требовался спасательный круг: ту первую ночь на даче у Семы. Третье десятилетие он помнил эту ночь по секундам. Как осторожно мучил девочку с родинкой у ямки на шее, удивляясь тому, как совпадает каждое его движение с ее дыханием… как она обвивала его руками и шептала в ухо нежные глупости…

Той девочки нет и не будет больше. Не будет желанной женщины с ранеными глазами за столиком в останкинском парке, не будет той, которая внезапно и длинно, словно на всю жизнь, поцеловала его в подвальчике, пахнущем хорошим кофе…

Их последняя случайная встреча встала перед глазами Песоцкого. Она шла сквозь пешеходное месиво Сретенки и разговаривала сама с собой — потяжелевшая, разом рухнувшая в другой возраст, в разряд тех, к кому обращаются: «гражданочка», «женщина, вы выходите?»… Шла, громко возражая пустыне старости, которую уже видели ее глаза.

И он отпрянул в дверь, из которой выходил.

Этот ужас пленкой крутился в мозгу, и Песоцкий знал, что не сможет остановить проклятую пленку ни в Бергене, ни на Гоа...