Ему взгрустнулось. Он свыкся с ней за время испытаний. Что тут ни думай: "Виновата... Нет... все же хороша! "Зализанная", словно точенная из мрамора, логичная, как падающая с крыши капля. Что можно добавить к ней? Что убавить?.. По сути - ничего".
Как сражены были вчера болельщики! Их целая бригада. Тут и лавочкинцы, но и немало цаговцев. Говорят, это они выносили мысль о создании еще более современного истребителя, взяв за основу ЛА-5. Все лучшее - в нее, все, что знали на этот день, в сорок третьем году, аэродинамики, - и вот ЛА-7-й появился на свет.
Но увы, был и просчет. Скорее всего не учтен температурный режим: крепление жаростойкой панели к борту фюзеляжа оказалось при нагреве недостаточно жестким. Замки устали и в последнем полете не выдержали деформации. Панель одной стороны задралась, будто разинула зев к потоку. Как раз против выхлопных реактивных патрубков. Дальше пошло все хуже. Самолет ЛА-7 был в основном деревянной конструкции. Горячие газы, естественно, устремились внутрь и стали "поджаривать" дерево. В кабине запахло головешкой. Вспомнив этот зловещий запах, Николай передернулся от нервного озноба - стало не по себе. Он пытался отогнать эти мысли, но они, как языки пламени, возникали вопреки его воле...
Вывел его из этого состояния пронзительный свисток встречного паровоза. "Самолет, без сомнения, хорош, а дефект, собственно, ясен... И в плохом бывает что-то хорошее. Может быть, даже лучше, что это случилось вчера, а не на фронте. Теперь эти замки усилят, и пойдут ЛА-7, как блины... Николай улыбнулся: ему представилась огромная и толстая повариха в чепце у русской печки, то и дело таскающая сковородки - на них горяченькие, лоснящиеся, ароматные... не блины, а истребители. У каждого две пушки и скорость на 75 километров больше, чем у "фокке".
Николай смотрел в окно. Бесконечная рябь шпал и рельсовый блеск постепенно размазались в бегущий перед глазами, как вчера, горизонт. Будто все круче и круче крен, круче вираж. "Только без срыва, это ни к чему, дружок! Нам нужно минимальное время виража..." Щелкает под рукой кнопка секундомера. "Двадцать девять секунд - недурно!" Еще вираж: теперь тридцать - похуже. Давай еще и еще... круг за кругом, как мотоциклист в цирке на вертикальной стене. Воздух спокоен, и ЛА-7 "сидит" в нем плотно, рули упруги. Это очень приятно ощущать на ручке. Изредка самолет встряхивается весь, будто выскакивает с асфальта на булыжник, - значит, вираж удался, истребитель угодил в им самим взбудораженный полминутой раньше воздух.
Перед глазами сквозь плитку броневого стекла округлый и гладкий капот мотора, как обручи на бочке, блестят нержавейкой стяжные ленты. Мерцающий ореол винта и дымка впереди размывают в мутно-бутылочный цвет набегающий откуда-то сверху горизонт.
Перегрузка жмет летчика к сиденью. Чуть скосив взгляд, Николай видит свое крыло: оно чертит круги по заснеженной поляне в лесу, круг за кругом, словно циркулем по ватману. Николай смотрит вниз и вдруг улавливает новый запах. Это не сразу доходит до сознания. "Что? Этого еще не хватало!" Определенно запах тлеющего дерева и еще... какой-то ядовитой смолы. Да, да, где-то горит... Николай пробежал глазами вокруг и перевел взгляд за борт. "А-а, вот оно!" От ленты стыка крыла с фюзеляжем тоненький белый огонек. "Горю!"
Высота три тысячи - и пожар! Тут делать нечего! "Надо прыгать да пошевеливаться..."
Он и не заметил, когда вывел самолет из виража. Кабина наполнилась едким дымом, а в голове только одна мысль: "Торопись! Не жди! Близок взрыв баков!.." - И он старался. Но удивительно странно воспринималось все вокруг: словно во сне, медленно и вяло. Не торопясь ползет огонь по борту, лениво влезает в кабину дым. Летчик не слышит ни шума машины, ни ураганного ветра. В теле удивительная легкость, и руки будто плывут, снимая с плеч ремни и открывая фонарь.
Опираясь руками на борт, Николай взглянул еще себе на плечи (не зацепились ли за что-нибудь лямки парашюта) и, согнувшись весь в комок, перевалился за борт - прочь от огня... Еще не оттолкнувшись ногами, увидел совсем рядом стабилизатор машины и успел инстинктивно прикрыть голову рукой, почти не почувствовав скользящего удара.
Открыв парашют и немного успокоившись, стал искать глазами горящий самолет. Заметил его как раз в момент падения. Взметнулось огромное, черное, перемешанное с космами огня облако; разбрызгалось вмиг по снегу горящей кляксой. На глазах снег вокруг стал чернеть.
Парашют несет его над редким лесом. Все ближе и ближе к земле - она заметней бежит к ногам. Уже совсем близко... Ух!.. - и летчик по пояс зарылся в снег на лесной прогалине.
Первое, что нужно сделать, - это усмирить надуваемый ветром парашют - тот так и стремится вырвать летчика из снега. Потянув за стропы, он осадил парашют, потом связал шелк в узел.
Только теперь, освободившись, подумал: "Трудненько будет выбраться, снег глубок, а до ближайшего поселка километров пять, не меньше".
Николай не торопился. Это было уж ни к чему, он отдыхал от перенапряжения трудных минут. Зарытый наполовину в снег, вдруг ощутил такую слабость, будто только что встал после болезни. Попробовал сделать несколько шагов, но, обессилев, сел в снег.
Сколько прошло времени, он не знал, должно быть, немного. За лесом был виден черный дым. Смотря вдаль, Николай увидел, как из леса показалась лошадь в санной упряжке; можно было различить возницу и рядом двух лыжников; они отделились и пошли вперед. "В телогрейках и ушанках, похоже, солдаты... Так и есть, они", - решил Николай.
- Как вы, товарищ летчик... не подломались? - раскрасневшиеся парни почти одновременно бросились к нему, протягивая руки. Николай, опираясь, встал, попытался шагнуть, но унты снова провалились в снег.
- Нормально, - ответил Николай, смущенно улыбаясь, и добавил: - Ноги, руки целы, голова на месте.
- Мы всей батареей смотрели, как вы кувыркались, - начал один из солдат, чуть постарше (ему, видно, страсть хотелось рассказать, как было). Красиво! Дыба - наш ефрейтор - орет: "Что уставились, пилотаж не видели?.. Айда на лыжах в обоз за хлебом!.." Мы с Николаем - враз на лыжи.
- Вот и познакомились, - сказал Адамович, - меня тоже Николаем зовут, а вас как?
- Василием... Только мы шагов сто отошли, как Дыба заорал, будто команду в атаку дает: "Горит!.. Падает!.." Глянули вверх - только черный хвост за самолетом, и хлоп за лес. Гул, как от далекого снаряда... Тут и вы - на парашюте, тянет ветром к лесу. "Отставить обоз! - крикнул Дыба. - Пролыгин, Шишов! К летчику на помощь! Живо напрямую!.."
Когда они садились в сани, один из бойцов заметил:
- Товарищ летчик, в шлеме у вас дырка.
Только теперь Николай ощутил в голове боль. Расстегивая кожаный шлем, почувствовал боль в руке. Стянул перчатку, посмотрел на руку - незаметно, провел по голове - нащупал шишку. В шлеме и впрямь была дыра...
На железнодорожной станции Николай хотел отпустить бойцов.
- Спасибо, друзья, - сказал он. - Здесь недалеко. Сам доберусь.
- Проводим вас до места, - ответил Пролыгин и с заметным удовольствием взвалил на плечо белый тюк парашюта.
Подошел пригородный поезд. Люди стучат - нога об ногу, приплясывают в проходе. Поезд пока стоит. Где-то у двери звучит гармонь. Николай слышит и не слышит. В глазах все еще продолжает расплываться по снегу огненная клякса - то исчезая, то возникая вновь черным взрывом. В спину и ноги будто врезались лямки парашюта, запах тлеющей головешки словно проник и сюда, в вагон...
Сам он кажется себе каким-то сонным или спящим: вокруг него люди двигаются облегченно, вяло - звуки приглушены.
Гармонь и песня - далеко. Множество слов, что-то про пули и кровь, про сестрицу в белом халате.
Громыхнул сквозящий эшелон, и пение совсем утонуло. Разметался дым над теплушками, проскакивают низкие платформы со стволами зениток, ствол к стволу, будто обнявшись.
Эшелон пропал, и гармонь слышней... "И брошусь в атаку опять: за Одессу, за Львов, за Брест. Поклянусь: все верну тебе, Родина-мать!.."
