Выполнив на ЛА-7 одну скоростную площадку, Георгий Михайлович выключил ракетный ускоритель и стал запускать его вновь. Ускоритель сразу не запустился. Тут Шиянову лучше бы прекратить запуск, но ему казалось - вот-вот пойдет!

 Между тем компоненты жидкостей, не воспламеняясь, скапливались в рабочей камере двигателя. Промедление длилось секунды. И вдруг Шиянова оглушил взрыв, раздавшийся в хвостовой части самолета.

 В мгновение огромная перегрузка вздыбила машину, поставив ее вертикально, и закрутила в тройной восходящей бочке. Казалось, хрустнули позвонки, а шея провалилась в туловище. Ручку управления вырвало из рук...

 Опомнившись от перегрузки, Шиянов, быстро расстегнув ремни, отбросил их с плеч и открыл фонарь. Машина находилась в левом крене и на крутом подъеме. Хорошо была видна земля, еще покрытая талым снегом. Он представил себя уже на парашюте: "Ну и приложусь я сейчас о мерзлую землю". Стало не по себе.

 Сумев поймать ручку, болтавшуюся по кабине, он попробовал управление. Машина очень вяло слушалась рулей. Что произошло там, на хвосте, ему было плохо видно, но пожар не возникал.

 Он убрал газ, постепенно уменьшая скорость, и стал медленно тянуть к Центральному аэродрому, откуда взлетал.

 Подходя к земле, Георгий Михайлович почувствовал, что рули высоты для посадки не эффективны. Машина нос не поднимает, несмотря на полное отклонение ручки на себя. Тут он вспомнил, что включение основного исправного двигателя создает стремление самолета поднять нос. Шиянов дал газ, и самолет действительно стал выходить из угла планирования. Оставалось уловить момент и включить двигатель так и настолько, чтобы лишь у самой поверхности полосы выровнять непослушную рулям машину, не дав ей отойти от земли.

 Ничего не скажешь - здесь Шиянову представился случай продемонстрировать свое высокое мастерство. Когда все три колеса машины готовы были коснуться земли, он выключил мотор.

 Не успел самолет остановиться, как к нему подбежали люди. Шиянов встал на сиденье и, взглянув на хвост, ужаснулся. Там, где находилась камера ракетного ускорителя, в фюзеляже зияла рваная брешь. Взрыв разрушил почти полностью рули высоты. Руля поворота не было совсем, от него осталась осевая труба, подвешенная на шарнирах к килю. Сверху на трубе уцелел небольшой клин аэродинамической компенсации - не более пятнадцати процентов от руля.

 Когда летчик привык к тишине, он услышал первый возглас:

 - Я не представлял, что мы делаем самолеты с таким запасом рулей. Тут ведь почти ничего не осталось... И все же сел!

 Это произнес известный аэродинамик ЦАГИ профессор Аполлинарий Константинович Мартынов.

 Ступая вниз по крылу, Шиянов поймал взгляды людей. Мелькнула мысль: "Смотрят, как на извлеченного из хирургической".

 Отстегивая парашют, обратил внимание на свои руки: они не слушались, нервно вздрагивали. "Теперь уже поздно, дорогие, все позади!" 

 В кабинете генерального конструктора А. С. Яковлева можно было видеть большую фотографию самолета среди облаков, легких как пух. Из кабины ЯКа, чуть наклонившего крыло, сквозь прозрачный фонарь светло улыбается Виктор Леонидович Расторгуев. Дорогие и такие знакомые черты друга.

 Выдающийся мастер воздушной акробатики, Виктор всегда любил и искал сложные испытания.

В начале войны Расторгуев впервые в стране испытал на штопор двухмоторный пикирующий бомбардировщик ПЕ-2, а в 1943 году вместе с Алексеем Гринчиком провел сложнейшие испытания истребителя ЛА-5 на перевернутый штопор.

 Попав в такой штопор в воздушном бою из положения вверх колесами, молодые летчики покидали самолет.

 Результаты испытаний помогли на фронтах научиться усмирять сложные виды штопоров, укрепляли веру в наши машины.

 Когда же к концу войны началось освоение в авиации молодой тогда ракетной техники, Виктор Леонидович отдал этому делу всего себя.

 В июле 1945 года Расторгуев заканчивал испытания опытного истребителя конструкции Александра Сергеевича Яковлева. Помимо обычного двигателя, на самолете был установлен еще и ракетный. Приближался праздник авиации, и новый ЯК решено было показать на параде.

 Над Тушинским аэродромом ракетный ЯК Виктора проносился на высоте трибун и свечой уходил в небо, оставляя за собой, словно метеор, ослепительный шлейф огня.

 Он летел пока не для тысяч зрителей. На аэродроме была лишь небольшая группа военных людей, организаторов парада, с ними корреспонденты, фоторепортеры, авиаторы, свободные от полетов, спортсмены. Все восхищенно следили за самолетом, молнией рассекающим облака. Тогда еще мало кому приходилось видеть ракетный двигатель в полете.

 Самолет уже гудел за облаками, а желтоватая дымка его следа медленно таяла, гонимая ветром. Виктору в этом полете пришлось туго.

 Когда он выполнил свой заход, в кабине появился запах керосина. По мере приближения к Центральному аэродрому - месту посадки - кабина стала заполняться какой-то пылью, а запах керосина становился невыносимым. Сомнения не было: керосиновый туман шел из нагнетающей магистрали высокого давления. Вероятно, труба дала течь, и оттуда, как из форсунки, распылялся керосин.

 Давно раскрыт фонарь, плотно прижаты очки к глазам, но они не спасают. Слезы застилают все, глаза закрываются сами, дышать нечем. Брызги керосина пропитывают комбинезон, костюм под ним, достигают тела. Мозг сверлит мысль: "Только бы не пожар! Тогда спасения нет". А пожар может возникнуть в любой момент. Ракетный ускоритель давно выключен, но работает основной мотор, и его горячие выхлопные газы лижут борта фюзеляжа.

 "Прыгать?.. Да, надо... А как же самолет, он ведь в единственном экземпляре - тогда он не будет показан на параде... Это очень важно - показать его. До парада четыре дня... Попробовать садиться, зайдя сразу по спирали?.. Попытка не пытка... Нет, здесь, пожалуй, пытка!"

 Уже на посадочной прямой глаза совсем отказались видеть. Левой рукой Виктор разжимает смыкающиеся от боли веки, чтобы хоть как-нибудь заметить полосу. Вот она надвигается, будто бы в тумане...

 Правая рука судорожно сжимает ручку и неуверенно двигает рулями. Огромный опыт и почти птичий инстинкт помогают ему посадить самолет тогда, когда, казалось, сесть нельзя.

 Машина катится по бетону. Выключен мотор, насос прекратил работу, и керосиновый туман мало-помалу рассеивается.

 Самолет скатился с полосы. К нему подъехала машина. Механик вскочил на крыло и вытер Виктору лицо, затем вдвоем с мотористом они помогли ему выбраться из кабины.

 Положив на колени парашют, Виктор ехал в машине, прикладывая к глазам платок ведущего инженера. Опустив голову на парашют, он тихо сказал ведущему:

 - Знаешь, еще никогда я не боролся за жизнь так, как сегодня...

 Ведущий с беспокойством посмотрел на усталого, порывисто дышащего летчика.

 На другой день Виктор чувствовал себя скверно, болела голова, стучало в висках. Но прошел еще день, и состояние его улучшилось. За завтраком он уже бодро сказал жене:

 - Сегодня генеральная репетиция. Опять пойду на своем "Моските". Дефект устранили, и все будет в порядке. Нет, нет, не беспокойся! Я думаю о тебе, о дочках... - С улыбкой, как всегда, простился и пошел к двери, не зная, что закрывает ее за собой в последний раз.

 В полет Виктор собрался к вечеру, когда ему назначили проход над Тушином. Выйдя из летной комнаты и направляясь к самолету, стоявшему тут же, между низкими ангарами, он заметил старика сторожа. Тот стоял невдалеке от его машины, прижимая к груди охапку крупных белых ромашек.

 Виктор подошел к крылу, взял парашют и стал надевать его, механик ему помог. Тут же стояли инженеры, прибористы, техники.

 Сторож смущенно приблизился к Расторгуеву, потоптался на месте, кашлянул и сказал:

 - Вот, Витюша, я тебе букетик собрал... Золотой ты наш человек!