Вы, кажется, сами мне только что говорили, что информация в нашем мире – единственная реальная сила, не так ли, господа? Я согласился, только с небольшой оговоркой. Давайте-ка поглядим, что у нас получается. Вы серьезно считаете, что ваша пропагандистская телега может сравниться со средствами массовой информации всего Ирака? Глупости! И вы это прекрасно знаете. Ваш писк утонет в море их голосов. И они, а не вы, будут писать эту историю. Как вы думаете, что они напишут?

Никто не ответил, и Дэйн продолжил:

– Они расскажут – по радио, на телевидении и в газетах – что узнали о предстоящем мятеже и о попытке американцев его предотвратить. Не то чтобы им хотелось выставить нас, американцев, в хорошем свете – они прекрасно понимают наши истинные стремления. Но они все равно расскажут, как американский агент – не важно по каким соображениям – предпринял почти безнадежную попытку избежать ненужного кровопролития. И о том, как облеченный властью ракканский революционный комитет проигнорировал его сообщение и позволил революции начаться. Уж поверьте, они постараются расписать истинные причины таких действий Комитета: и то, как власть ускользает от этих бесполезных для своей страны изгнанников, и то, как предали они свой народ ради собственной выгоды.

Собственно, они ни на йоту не отступят от правды – хотя какая разница? Правда это или нет, но тогда придет конец и революции, и всему движению за независимость, и – Комитету!

Дэйн замолк, протер глаза, потом продолжил:

– Как бы то ни было, это всего лишь мое личное мнение. Вам, конечно, придется туго, если вы отмените мятеж. Но если нет – ваше положение станет совершенно безвыходным. Впрочем, вам решать. А я, пожалуй, пойду приму ванну.

Дэйн повернулся и направился к выходу. За его спиной зашушукались, потом раздался голос Лахта:

– Некогда без толку спорить! Рауди, идите за радистом!

– Он скоро сам придет. Но вы, конечно, правы. Мы должны отменить восстание! Но как мы сможем сохранить наши позиции при этом разгроме?

– Мы можем сделать заявление! – предложил старый Бикр.

– Возможно, нам и удастся выбраться из этой передряги, не подмочив свою репутацию, – откликнулся Рауди. – Все это лишь вопрос построения фраз и правильно расставленных акцентов.

– Тихо! Я составляю обращение! – сказал Лахт. – Как вы думаете, стоит ли упоминать египетскую контрразведку?

Дэйн уже дошел до самой двери, когда его тихо, слабым голосом окликнул Джабир. Дэйн задержался, обернулся и подошел к диванчику.

Джабир выглядел весьма неважно. Щеки ввалились, кожа цвета желтоватого пергамента обтягивала лицо, нос заострился. Тем не менее, Джабир сумел растянуть губы в мрачноватой усмешке.

– Это очень нехорошо с вашей стороны, – сказал он Дэйну. – Да, именно, вы поступили со мной очень жестоко... Дэйн, я слыхал об этом камотилло. Скоро ли я смогу выздороветь? И не останется ли каких-нибудь необратимых последствий?

– Вы не выздоровеете, – ответил Дэйн.

– Дэйн! Лечение в хорошей больнице, в Каире или, скажем, где-нибудь в Европе...

– Вы не выздоровеете, – повторил Дэйн. – Яд слишком долго находится у вас в крови. Вы протянете еще месяцев шесть, может – год. И умрете от паралича нервной системы. Отравление камотилло не особенно болезненно, но это верный конец.

Джабир отчаянно завертел головой, как будто стараясь таким образом увернуться от неизбежного.

– Вы бессердечный ублюдок, бесчестный человек! Я всего лишь пытался вас задержать, а вы заставляете меня медленно умирать!

– Я отравил вас не из-за этого, – ответил Дэйн. – Если бы дело касалось только нас с вами, я не стал бы давать вам камотилло. Но в этом замешано гораздо больше людей.

– Это больше никого не касается!

– У вас короткая память, Джабир, – возразил американец. – Я убил вас не за то, что вы меня предали. Но я не мог не рассчитаться с вами за остальных.

– Каких это остальных? Ради Аллаха, что за бред вы несете?!

– Я говорю о Хасса и Мазайаде, убитых саудовскими солдатами, об Амаре, который умер от ран после прорыва через засаду саудовцев. Они считали вас своим другом и погибли, потому что вы предали нас саудовцам. Я говорю о Хасане эль-Дин эль-Аоуди, геологе, который видел иракские войска. Вы зарезали его, Джабир, чтобы известия об иракских солдатах не просочились в Ракку. Вы, наверное, рассуждали с Хасаном о чем-то высоком, когда сунули ему нож под ребра...

Джабир долго молчал. Потом сказал:

– Хасан рассмеялся над моей шуткой и как раз отвернулся посмотреть куда-то в сторону. Его смерть – единственная, о которой я сожалею.

– Можете больше не сожалеть, – сказал Дэйн. – Вы расплатитесь за это сполна.

Дэйн спустился по ступенькам и вышел на улицу. Пересек площадь, щуря глаза от ослепительных отблесков света на белых стенах зданий, и вошел в гостиницу. В номере принял ванну, предупредил портье, чтоб его разбудили перед авиарейсом на Амман, и лег спать.

Через три дня, уже в Париже, он старался объяснить мистеру Менли, почему не началась революция в Ракке.

Мистер Менли огорчился, но не предался отчаянию. Сейчас он как раз занимался революцией на Гаити – прекрасный план, отличный пример борьбы Добра со Злом, причем с солидными шансами на успех.

Дэйна это не особенно заинтересовало, и мистер Менли немного расстроился. Но он понимал, что его агент устал и, конечно же, нуждается в отдыхе. Пару недель в Лондоне или Париже – и Дэйн снова будет в форме, готовый к очередному опасному заданию.

Но Дэйн думал иначе. Он предпочел бы нескольким неделям в Америке или в одной из европейских столиц тихую и спокойную жизнь где-нибудь на затерянном островке в Тихом океане.

И он не собирался сообщать мистеру Менли, как называется этот островок. Заметил только, что на этот островок газеты приходят только раз в году, там нет телевидения, а радиосвязь очень ненадежна.