— Я вижу, что ты не рада, — сказал Сигурд, как только за нами закрылась дверь.

— Нет, напротив, — солгала я.

— Тебе она не поправилась, да? — настаивал он.

Я остановилась, чтобы посмотреть на Сигурда, и, понимая, что нельзя отвечать на его вопрос честно, не смогла себя сдержать.

— Нет, не понравилась. Она глупа, — решительно заявила я.

Губы Сигурда продолжали улыбаться, но его глаза стали холодными. Я видела, что он рассердился.

— Ты ревнуешь. Как ты могла такое сказать?

Слезы тут же брызнули из моих глаз.

— Ты ее любишь? — воскликнула я.

Я вглядывалась в его глаза в поисках ответа, но еще до того, как успела его рассмотреть, Сигурд схватил меня и притянул к себе.

— Неужели ты действительно считаешь, что я способен разлюбить тебя всего за несколько дней и заменить незнакомкой?

Тогда я подумала, что в последние несколько дней Сигурд провел наедине с валькирией больше времени, чем мы за все эти годы. Мне так хотелось броситься на него, потребовать ответа, что могло задержать его наедине с ней. Но это было бы очень неучтиво, а я и так уже позволила себе слишком много бестактных слов.

— Гуннар уже любит ее, а видел ее всего лишь один вечер, — заметила я.

— Глупая Гудрун, — прошептал Сигурд. Он взял меня за руку, и мы пошли к лесу, на севере от нашего дома. — Гуннар любит не ее саму, а ее лицо и смех. И почему бы ему это не любить? Ее лицо безупречно, а смех — музыка более приятная, чем та, что он умеет извлекать из своей арфы. Но женщина — это не только лицо и смех, и никому не удастся постичь всю ее глубину за такое короткое время. Мы же с тобой давно знаем друг друга. Когда я говорю, что люблю тебя, то речь идет не только о твоем лице и смехе. — Он неожиданно остановился и взял меня за плечи. — Я не хочу больше об этом слышать, Гудрун, потому что ты выказываешь мне неуважение, считая таким глупцом. — С этими словами Сигурд пошел дальше.

— Прости меня, — хрипло сказала я и поспешила за ним. — Больше ты ничего подобного от меня не услышишь.

Наверху, на камне-лошади, среди переливающихся в лунном свете берез, я решила доказать Сигурду, что выбросила из головы мысли о Брунгильде.

— Давай поговорим о свадьбе, — предложила я бодрым голосом.

Сигурд смотрел прямо перед собой, а после моих слов повернулся ко мне.

— Давай, если хочешь, — ответил он. — Вот как я планирую сделать. Завтра я отправляюсь в земли франков. Я и так достаточно долго откладывал это путешествие, но теперь должен вернуться домой и рассказать, что случилось с Реганом, и обо всем остальном. Когда я вернусь, мы устроим сразу две свадьбы, нашу и Брунгильды с Гуннаром. Твоей матери, наверное, какое-то время придется спать с Хёгни и Гутормом в зале. Потом, когда снова наступит сезон урожая, мы оставим остальных и переедем в дом, в котором я живу с дядей. О Гуторме я тоже подумал. Если хочешь, он может пожить с нами, пока мы не вернемся в твои земли. Или пусть живет то с нами, то с матерью — как пожелаешь. Мне думается, что мы часто будем приезжать.

Его ответ был прямым и деловитым.

— Это меня устраивает, — ответила я и не придумала ничего, что еще можно было бы сказать. Мы сидели как чужие. Потом Сигурд стал тереть живот и зевать.

— Ты устал? — спросила я.

— Очень. Ты не будешь возражать, если мы вернемся?

— Нет. — Я уже поднялась.

Я на цыпочках прокралась в свою спальню и устроилась между матерью и Гутормом. В комнате было теснее, чем обычно, из-за дополнительной подстилки, положенной для Брунгильды. Ее ложе пока пустовало. Я устроилась поудобнее и натянула овечью шкуру на плечи. Мрачные мысли лишили меня сил, и я хотела уснуть. Поцеловав Гуторма в затылок, я уже собиралась закрыть глаза, как вдруг мать шепотом позвала меня. Я испугалась.

— Ты не дала ему зелье, — недовольно зашептала она.

— У меня не было возможности. — Из любопытства я этим утром попробовала зелье, и оно оказалось отвратительным на вкус, гораздо хуже лечебного. Я никак не могла придумать способ заставить Сигурда выпить зелье с таким ужасным вкусом, не сказав, зачем оно приготовлено. А теперь, когда он дал мне понять, насколько омерзительна ему моя ревность… И все же я должна была что-то придумать. Речь Сигурда, произнесенная им, чтобы убедить меня в своей любви, произвела обратный эффект. Мне она показалась неискренней, даже отрепетированной. Когда я подняла голову, чтобы посмотреть на сосуд с отваром, то увидела, что там стоит лишь один из них, маленький, в котором находился лечебный настой.

— Куда ты его дела? — встрепенулась я.

— Поставила в угол, рядом с Гутормом. Я передвинула, чтобы валькирия его не заметила. Ты дашь его завтра Сигурду?

— Он с утра отправляется к франкам.

— Тогда тебе надо встать пораньше и напоить его до отъезда. Скажи, что это зелье сделает его путь безопасным.

— Но на пути между нашими домами нет никакой опасности.

— Опасность есть всегда. Скажи, что тебе приснился сон и ты увидела в нем нечто страшное. Используй воображение, дочь. А теперь спи, чтобы утром рано встать.

— Хорошо, — сказала я, но сразу уснуть мне не удалось.

Я воспользовалась своим воображением, но совсем не так, как предлагала мне мать. Я представляла, как Гуннар и Брунгильда поругались, и, вернувшись, она разбудила Сигурда и потребовала, чтобы он немедленно отвез ее обратно. Или что Сигурд и валькирия приехали для того, чтобы выкопать золото, а их участие в пире было лишь уловкой, и что когда все мы уснем, они вместе отправятся на берег реки.

Когда Брунгильда и Гуннар возвратились в дом и валькирия пробралась в комнату и улеглась по другую сторону от матери, почти тут же захрапев, я стала думать, что храп ее притворен. Мне казалось, что она слышит мои мысли и чувствует мою ненависть, потому что черная ненависть, которая обвилась вокруг меня подобно змее, душила и поглощала меня целиком, не могла остаться незаметной для той, кто стал ее причиной. О, да, я воспользовалась воображением, и оно истязало меня большую часть ночи. И когда я уснула, то провалилась в глубокий сон, лишенный всяких видений, в сон истощения. Поэтому я не слышала, как Сигурд проснулся. Когда я пробудилась, он, конечно, уже давно был в пути.

Чем занималась Брунгильда днем? Никто этого не знал. Одно лишь было понятно — все остальное время у нее уходило на сон. Пение птиц, солнечный свет, голоса матери, Гуннара и Хёгни всегда будили нас с Гутормом, но на валькирию не оказывали никакого воздействия. Когда мы каждое утро выходили из своей спальни, она еще глубоко спала, лежа на животе. Лишь в середине дня, когда братья возвращались с охоты или встречи с работниками, а мы с матерью заканчивали доить коров и коз, Брунгильда появлялась на улице. Ее длинные серебристые волосы струились по плечам подобно потокам лунного света. Она никогда не рассказывала о своих снах, как обычно делают люди, проснувшись. Валькирия едва одаривала Хёгни и Гуннара чарующей улыбкой, а меня с матерью снисходительным кивком (Гуторма она и вовсе не замечала) и уходила по северо-восточной тропинке в лес, откуда не возвращалась до вечера.

Однажды, когда Брунгильда как раз направлялась в лес, мать спросила Гуннара:

— Эта девушка ничем нам не помогает. Куда она ходит? Ты же спрашивал ее об этом?

Гуннар, не в силах оторвать глаз от волос валькирии, все еще видимых сквозь ветви деревьев, пробормотал:

— Она не такая, как ты, и делает то, что хочет. И не нам спрашивать ее об этом.

Будто бы желая помешать ему насладиться видом серебристой бабочки, исчезающей в лесу, мать вытолкнула меня прямо перед ним.

— Тем не менее, — настаивала она, — она способна оказать нам помощь. Почему бы ей не научить Гудрун рунам? Попроси ее иногда брать с собой сестру.

Гуннар рассмеялся.

— Руну может написать кто угодно. Для этого всего лишь нужно соединить пару линий. Руны же Брунгильды наделены силой и поэтому действенны, а сила была дана ей при рождении, как она сказала. Это дар богов, такой же, как мед в сотах. — Говоря это, Гуннар продолжал смотреть поверх моей головы, и, лишь когда его глаза стали шарить по горизонту, я поняла, что он потерял валькирию из виду.