Элли задремывала в пахнущей йодом духоте, и ей снилась аптека, отец с кружкой кофе в руке, бормочущий над монетами. Снилось, что ничего не было, что жизнь продолжается, и в ней никогда не появлялся Анхельо, – покой, уют, все как прежде, в кино с Гербертом, домой к девяти. Вязкая беспомощность, духота, и невозможно объяснить, что все должно быть иначе, – никто не верил, да она и сама едва помнила об этом, и лишь подспудное беспокойство подсказывало, что что-то не в порядке. Элли просыпалась в слезах от невыразимо тоскливого воя корабельной сирены и не моргая смотрела, как мимо «Безымянного» осторожно пробирается каботажный теплоход в потеках ржавчины на железных боках.

Элли выпутывалась из гамака и шла на нос. Там Ти-Жак и Гай напряженно следили за рыбой, отзываясь на малейший ее поворот движением штурвала. Щека Гая была перепачкана машинным маслом. В доске рядом со штурвалом виднелась извилистая трещина, похожая на карту реки. По палубе степенно расхаживала игуана, с робким любопытством совалась в шпигаты, выбиралась обратно, пятясь задом, и продолжала прогулку.

В полосатом шезлонге, появившемся на бриге после стоянки на Таларе, сидел Карререс с исчерканными, измятыми бумагами на коленях, и протирал запотевшие от тумана очки. Иногда он начинал рассеянно драть ногтями вымазанные смолой запястья, оставляя красноватые расчесы. Карререс болезненно кривился, подрагивал ноздрями, будто чуял какой-то неприятный запах, замирал, досадливо и тревожно хмурясь от каких-то мыслей, и, забывшись, снова принимался скрести ссадины.

Элли становилась рядом. Карререс с рассеянной улыбкой сжимал ее руку, не переставая копаться в записях; постепенно его хватка ослабевала, ладонь Элли выскальзывала из его пальцев, и доктор склонялся над только что нарисованной схемой – уже без улыбки, сосредоточенный и напряженный, не видящий никого вокруг.

Чувство невыносимо горькой потери охватывало Элли еще сильнее, чем в недавнем сне; она брела к гамаку и, свернувшись в клубок, ложилась так, чтобы видеть профиль Карререса. Любое его движение отзывалось в Элли волнами нестерпимой, безнадежной нежности. До боли перехватывало горло, подступали бессмысленные слезы, и она закрывала глаза. Раскаленный невидимым за тучами солнцем воздух казался свинцовым; он тяжко наваливался, плавил, продавливал – сквозь гамак, сквозь палубу… Элли снова вспоминала про Венни, о том, что мальчишка мучается в трюме. Там, где когда-то прятался сундук с подарками для Реме, теперь лежало ее тело. Надо сказать Анхельо, думала Элли и засыпала; ей снился заплаканный мальчик с горстью зеленых перьев в руках, ледяной брус рассыпался разноцветными стеклянными шариками, оставалась лишь банка с мозгом капитана Брида, и Реме презрительно кривила рот, отвергая подарок.

Элли разбудило неожиданное безмолвие. Ставший привычным гул мотора стих, и в первый момент показалось, что бриг встал на якорь. Она выпрыгнула из гамака и пошатнулась, когда «Безымянный» взрезал волну. В лицо полетели легкие брызги, отрезвляя, приводя в чувство. Тишины не было. Легкие волны бились о борт, издали неслись птичьи крики. Поскрипывали корабельные снасти, шлепали по палубе босые ноги матросов, и ветер хлопал парусами, заглушая голоса. Элли втянула носом свежий, пахнущий зеленью воздух, окончательно приходя в себя. Кто-то разговаривал на капитанском мостике. Размахивая руками для равновесия, Элли пошла на звук.

За штурвалом стоял один из матросов – он был неподвижен и лишь придерживал рулевое колесо, чтобы не дать летящему бригу сбиться с курса. Карререс, Ти-Жак и Гай сгрудились над банкой. Через голову боцмана Элли увидела, что рыба больше не вертится – она зависла в густой жиже, четко нацелившись тупым носом вперед. «Бакштаг, – сказал боцман, – хорошо идем, через полчаса бросим якорь. Не подвел, кэп…». Подбородок Ти-Жака вдруг затрясся, он сипло закашлялся, отворачиваясь и пряча лицо за рукавом.

Карререс оторвался от банки и встретился взглядом с Элли.

– Дошли, – сказал он и тревожно рассмеялся. – Дошли!

В один шаг оказавшись рядом, он сгреб Элли в охапку, прижал, отодвинул, заглядывая в глаза, и вновь рассмеялся. Взъерошил и без того взлохмаченные ветром волосы.

– Посмотри!

Элли со слабой улыбкой смотрела, не в силах оторваться, – но не туда, куда указывал Карререс, а на него самого, ловя тень незнакомца, которым он был только что.

– Анхельо, – прошептала она.

– Да посмотри же! – Карререс тряхнул ее за плечи.

Бимини лежал перед ними, весь мохнато-зеленый, в серебристой дымке, прикрывавшей макушки гор. Легкая муть отмечала устье реки. Остров расплывался, будто мерцал, – то ли в дрожащем мареве горячего влажного воздуха, то ли в слезах, навернувшихся от ветра. Элли сморгнула – и остров стал четким, будто навели резкость.

Рядом тихо вздохнул Карререс, отпуская Элли. Только сейчас она поняла, что все это время доктор крепко, до боли и синяков сдавливал ее руку.

– Рыбка Бридиди, – пробормотал доктор и снова рассмеялся, коротко и сухо. – Я очень опасался, что после злосчастной поэмы остров полностью уйдет на ту сторону. Тогда капитан бы нам не помог, да и ничто бы не помогло. – Карререс тихо вздохнул. – Камень с души, – сказал он.

Элли с хмурым удивлением покачала головой.

– Ты мне не говорил…

– Не хотел валить на тебя лишние сомнения. Ты и с теми, что есть, еле справляешься…

– Интересно, о чем ты еще промолчал?

Не ответив, Карререс взглянул на хронометр.

– У нас останется часа три до прилива, – сказал он. – Надо будет успеть похоронить Реме.

Лицо Элли разом окаменело, и она отвернулась, пряча глаза, делая вид, что внимательно рассматривает остров.

– Ты не виновата, – сказал Карререс.

– В том-то и дело. Я убила ее, но не чувствую себя виноватой, – ответила Элли голосом, сдавленным от отвращения к самой себе. – Почему-то мне ее совсем не жалко. Я чувствую себя такой свиньей!

– Ты не знала ее, Элли. К тому же она должна была умереть.

– Никто не должен умирать!

– Ну, это ты хватила, – грустно улыбнулся Карререс. – Пойми, то, что делает тебя хранительницей источника, не может принадлежать двоим…

– Так пусть бы принадлежало ей.

– Она отказалась. С того момента, когда она села в каноэ, твердо решив не возвращаться, она перестала быть хранительницей и не смогла бы спасти источник, даже если бы захотела. Цепь прервалась, и сила стала недоступной. Смерть Реме высвободила ее.

– Откуда ты все это знаешь? – сердито спросила Элли.

– Вычислил, – развел руками Карререс. – И ты догадывалась об этом, – добавил он, присмотревшись к Элли. – Ты была всего лишь орудием судьбы. Не толкни ты ее в воду – из кладки выпал бы на голову кирпич… Поэтому ты и не чувствуешь вины.

– Значит, судьба? – горько усмехнулась Элли. – Я думаю – стоят ли все чудеса Бимини одной человеческой жизни? Мама погибла. Ты говоришь – судьба, ладно… но папа – остался один, он несчастен, ему больно… И это сделала я. Ради чего?

– Перестань выпрашивать у меня отпущение грехов, – разозлился Карререс. Элли прикусила губу и отвернулась, и он продолжал чуть мягче: – Я бы с радостью, но…

– Что, уже приехали? – сквозь зевок спросил за спиной детский голос.

Карререс резко обернулся и уставился на Венни, хватая ртом воздух.

– Пришли! – наконец рявкнул он. – Ездят – на машинах! На кораблях – ходят!

Венни опустил голову, и его уши запылали.

– Я оговорился случайно, вообще-то я знаю, – пролепетал он. – Так пришли?

Карререс застонал.

Гай остался на бриге за главного. Близость Бимини не сводила его с ума, как других зомби, но все же заставляла изрядно нервничать, – музейный смотритель долго раздирался между любознательностью и неясным страхом, но в конце концов все же решил не высаживаться на берег. Кроме того, кто-то должен был присматривать за Венни и игуаной – на невменяемых от тревоги матросов надежды было мало.