– Шеннон, ты, кажется, хороший охотник? – спросил Карререс тем же вечером. – Умеешь выслеживать птицу и прочее в этом духе?

– Это я могу, – кивнул моряк. – Хотите дичи? Пожалуй, завтра на рассвете смогу что-нибудь раздобыть.

– Спасибо, Шеннон. Это было бы неплохо. А не мог бы ты достать мне свежее яйцо?

– Яйцо?

– Да, – Карререс показал пальцами небольшой овал. – Такое обычное птичье яйцо, вроде куриного.

– Бросьте, Барон, – вмешался Ти-Жак. – Знаю я эти яйца. Разбиваешь на сковороду, а из него вместо желтка дохлый птенец вываливается, склизкий, как тухлая лягушка, страх! Любому аппетит отобьет. Вот, помнится, застрял я на одном острове… Одни чайки, и тех не поймать. Приходилось ползать по скалам, собирать яйца. Они смердели так, будто их в бочке с прогорклым рыбьим жиром держали. Нет, ничего нет лучше доброй деревенской несушки, откормленной чистым маисом…

– Мне не для еды, – сухо ответил Карререс.

– А! – оживился Ти-Жак. – Что, вода ножичком не режется?

– Как это? – удивился Шеннон.

– Боцман шутит, – объяснил Карререс. – Вы, Ти-Жак, слишком умны, чтобы быть простым моряком.

– Так я и не простой, я боцман и старший помощник нашего несравненного капитана, – казалось, Ти-Жак брызжет ядом. – Кстати, что-то давно не видно нашей хозяйки. Похоже, Брид увел ее подальше, чтобы мы не слышали, как красавица раздает оплеухи…

– Так она уехала, – откликнулся Шеннон.

– Как это уехала? Куда? – насторожился Ти-Жак.

– Не знаю. В гости, может быть? Прибежала вся растрепанная, нос красный, глаза зареванные. Прыгнула в лодку – и ходу.

– Откуда ты знаешь? – вмешался Карререс. Его охватила беспокойство. Сиротливые мостки… Правильно – не хватало маленького каноэ.

Шеннон густо покраснел и вытащил из-под кучи мешков подзорную трубу.

– Вот, – сказал он. – Одолжил у кэпа. Купалась она, – объяснил он, пряча глаза.

– Да ты у нас не промах! – развеселился боцман. Шеннон принялся вяло отговариваться.

– Когда она уехала? – оборвал их доктор.

– Днем сегодня, после полудня.

– Дура! – в сердцах воскликнул Карререс и заходил по вытоптанному пятачку вокруг костра. Конечно, Реме и раньше покидала остров. Вполне возможно, хранительница просто решила развеяться… Карререс покачал головой, не веря сам себе. Вряд ли Реме, и так уставшая от постоянного присутствия людей, захочет увидеть кого-то еще. Он вспомнил сегодняшний разговор, последний выкрик Реме, и тревога охватила его с новой силой. – Упрямая дура, – повторил он тихо.

– Да что вы беспокоитесь, Барон? Проветриться решила, скоро вернется, – отмахнулся Шеннон.

– Будем надеяться, – мрачно ответил Карререс.

– Только вот… Что мы скажем капитану? – растерянно спросил Шеннон. – А кстати – где он?

Карререс раздраженно пожал плечами. Ти-Жак рассыпался в беззвучном смехе, тряся головой и притопывая.

– Бродит в горах, упиваясь страданиями? Бежал вместе с возлюбленной?

– Не, она одна была, – ответил Шеннон.

– Ты не представляешь, как хитры бывают женщины, – возразил Ти-Жак, делая серьезное лицо. – Впрочем, я тоже не думаю, что Реме прихватила с собой капитана. Кажется… он ей… – Ти-Жак задыхался от сдерживаемого хохота, – не очень нравится, а?

Он вытер проступившие слезы и уставился на Карререса покрасневшими глазами.

– Что ж ты, Барон? – с фиглярской укоризной произнес он. – Капитан так на тебя надеялся…

– Пусть подождет еще день-два, – ответил Карререс, пряча довольную улыбку. Ти-Жак скептически фыркнул, но говорить больше ничего не стал.

Брид пришел уже после полуночи, когда все спали. Он долго гремел посудой, переворачивая и роняя кружки, лил ром, раздувал костер, не прекращая изрыгать ругательства. Иногда Карререс открывал глаза. На багровом фоне тлеющих углей сутулый силуэт капитана напоминал огромную обезьяну: руки безвольно болтаются, всклокоченная голова с тяжелой челюстью клонится к земле. Доктор задремывал; перед глазами появлялось сердитое лицо Реме. Он говорил хранительнице: все, все будет хорошо, вот увидишь, ты только не бросай Бимини; и Брид, ставший вдруг очень маленьким, плакал: поздно, поздно.

– Барон! Проснитесь, Барон!

Карререс заворочался, выдираясь из абсурдного, непривычно яркого сна. Доктор странно чувствовал себя в последнее время: ему казалось, что он истаивает, как облако, – не исчезает, но расширяется настолько, что становится незаметен сам себе. Чем дальше, тем сильнее становился внутренний холод, – казалось, в промежутки между атомами, из которых сложен Карререс, врывается морозный ветер. При этом его телесное здоровье было хорошо, как никогда; чувства обострились, и даже старый шрам, полученный на дуэли еще в Мадриде и постоянно нывший от сырости, перестал напоминать о себе. Но сны и необычные ощущения смущали; разгадка наверняка таилась в его мозге, но Карререс чувствовал, что еще не готов искать ее.

Он открыл глаза. Солнце еще не встало; москитная сетка покрылась каплями росы, похожими в предрассветных сумерках на сероые опалы. За пологом маячила серьезная и довольная физиономия Шеннона. Видно, моряк уже хотел потрясти доктора за плечо, да никак не мог решиться. Карререс откинул полог, и Шеннон заулыбался:

– Принес я, – он сунул в лицо доктора охапку листьев и веточек.

Карререс потер глаза, окончательно просыпаясь, и вновь посмотрел на бесформенную кучу в руках Шеннона, пытаясь понять, чего хочет от него моряк. Ворох ветвей оказался гнездом. В нем, чуть прикрытые прелыми листьями, лежали три пестреньких, зеленовато-коричневых яйца.

– Выследил дикую курочку, – Шеннон гордо поднял над гамаком Карререса черную, отливающую металлической синью птицу с красным гребешком. – Теплая еще. Так что с яйцами делать? Я вас почему будить стал – вы же просили свежие…

– Да, – пробормотал Карререс и зевнул. Посмотрел на сияющего моряка, о чем-то раздумывая.

– Хотите прогуляться со мной, Шеннон? – спросил он.

Моряк радостно кивнул:

– Уж очень охота на ручей вблизи посмотреть, а одному туда идти страшновато как-то, – сказал он.

В одной руке моряк держал мешок, в который аккуратно завязали гнездо; в другой он тащил дохлую курицу, которую Карререс решил тоже использовать для опытов. Поначалу Карререс опасался, что босоногий Шеннон будет обузой, когда они двинутся по камням: там попадались и шипастые побеги, и россыпи острой щебенки. Но моряк крепко переступал огрубевшими подошвами и часто легко проходил там, где обутый в сапоги Карререс оскальзывался и был вынужден цепляться руками.

Добравшись до русла, Карререс заметил, что вода в источнике сильно спала. Водоросли, похожие на мокрый курчавый каракуль, были вровень с поверхностью ручья, а кое-где и вовсе выступали из воды, – в этих местах их верхний слой уже успел высохнуть и посереть. Было ли это нормальным колебанием уровня или последствием каких-то действий – или бездействия – Реме, Карререс не знал. Обмеление ручья сильно встревожило его. Поразмыслив, Карререс решил пока отказаться от некоторых самых радикальных испытаний. Порыться в болотце, из которого вытекал источник, можно будет и позже.

Доктор прошелся вдоль русла и облегченно вздохнул. Участок, расчищенный накануне, уже затянулся, и его можно было угадать лишь по небольшой вмятине: слой тины здесь был чуть потоньше. Теперь по крайней мере можно с легким сердцем очистить покрытую орнаментом часть дна, не опасаясь нарушить неведомое равновесие. Подозвав Шеннона, Карререс велел ему стирать тину, постепенно раздвигая края проплешины, а сам присел на берегу с блокнотом наготове.

Шеннон вошел в ручей и принялся шаркать ногами по камню, обдирая водоросли. Вскоре рисунок, покрытый тонким слоем переливающейся на солнце, чуть коричневатой воды, стал виден полностью. Это был медальон, как бы нанизанный на узкую ленту с повторяющимся узором. Зарисовав испещренный символами круг, Карререс принялся помогать Шеннону, который, старательно сопя, оттирал дно все выше и выше по течению. Доктор пошел вниз; каждые несколько футов он расчищал пробный участок, пока не убедился, что лента, вырезанная в ложе, доходит до самого водопада и, видимо, ныряет вместе с ним в озеро.