– Скажи хотя бы, сколько тебе лет, – взмолилась Элли. – Папа нес какой-то бред, я уже не знаю, что и думать…

– В тысяча семьсот семьдесят четвертом году мне было тридцать пять.

Элли растерянно заморгала, а потом, сообразив что-то, испуганно заметалась взглядом между доктором и Гаем.

– Нет, я не зомби, – поспешил заверить ее Карререс и медленно добавил: – Все намного хуже.

Элли сидела, обхватив поднятые коленки и положив на них подбородок, и рассматривала Карререса. Спрашивать не хотелось. Страшно было спрашивать. Страшно было, что доктор ответит что-нибудь такое, после чего совершенно невозможно будет хотеть провести пальцем по заросшей щетиной щеке. От чего невозможно будет уткнуться лицом в грудь, обнять и шептать нежную чушь, и просить, чтобы спас – не от сумасшедшего отца, не от механического Герберта, а от чего-то ужасного, чему и названия нет. Да его самого надо спасать, поняла вдруг Элли и медленно улыбнулась, глядя в твердое лицо доктора.

– Что за рыба? – проскрипел Гай, и Элли едва не подпрыгнула от неожиданности. Карререс кивнул и открыл было рот, но зомби уже разошелся: – Пришел какой-то наглый карлик и давай требовать. Воняет, как из канализации, пистолетом машет… Что за рыба такая, что из-за нее с пистолетом?.. – Гай продолжал бормотать и жаловаться, но уже тихо, неразборчиво.

– Что за рыба? – шепотом спросила Элли у Карререса.

– Вчера днем твой друг принес Гаю новый экспонат. Следом пришел владелец. Нынешний владелец. На самом деле он сам украл эту рыбу. У меня, – Карререс вздохнул. – Моя лаборатория – в тюрьме на Пороховом холме у меня была своя лаборатория, – развалилась при взрыве, и я был уверен, что все препараты погибли. Похоже, Ти-Жак успел стащить рыбу, когда я вышел – из-за побега была поднята тревога, но никому и в голову не пришло, что у пиратов хватит наглости не сбежать сразу. Если бы я знал… Столько лет прошло впустую! Я мог бы найти дорогу… Отыскать Реме и уговорить ее вернуться… – Элли настороженно вскинула голову, услышав имя своей матери, но Карререс не заметил этого. – Кажется, я мог бы все исправить еще тогда, – пробормотал он сам себе, – но зачем-то понадобились эти двести с лишним лет. – Он глубоко задумался, прищелкнул пальцами. – Похоже, дело все-таки в тебе, – улыбнулся он Элли.

– Хорошо, дело во мне, – согласилась она. – Я не понимаю, что это за дело, но ладно, я уже привыкла ничего не понимать. Но отвечать на вопросы ты ведь обещал? – Доктор кивнул. – Так что за рыба такая, что из-за нее убивать надо?

– Ах, рыба, – спохватился Карререс. – Видишь ли, Элли, в эту рыбу я зашил мозг капитана Брида.

Элли старательно закивала, не спуская с Карререса круглых глаз. Доктор опять замолчал, погруженный в задумчивость.

– Это, конечно, многое объясняет, – с серьезным видом проговорила Элли. – Мне сразу все стало очень понятно.

– Извини, – спохватился Карререс. – Похоже, придется рассказывать все по порядку, – доктор кисло скривился, будто любая мысль о порядке была ему отвратительна. – Я познакомился с капитаном осенью семьдесят четвертого года в Порт-о-Пренсе…

Капитан Брид, непутевый сын ирландского раба и слабоумной послушницы из гаванской миссии, промышлял на островах контрабандой и мелким разбоем. Его двухмачтовый бриг «Безымянный», верткий и быстроходный, был оснащен десятком пушек и командой самых фантастических оборванцев, каких только можно нанять в портах от Нассау до Картахены. Капитан прославился многочисленными стычками, столь же наглыми, сколь и бессмысленными. Брид никогда не упускал случая полезть на рожон, зачастую упуская выгоду в погоне за новой порцией острых ощущений. Лишь в одном его деятельность была осмысленна и целенаправленна: стоило пройти слуху, что где-то на островах еще живут индейцы, – и вскоре «Безымянный» бросал якорь в ближайшей бухте.

Из этих экспедиций капитан возвращался в самом дурном расположении духа. И без того склонный затевать драку по любому случаю, Брид превращался в грозу всего побережья. Угрюмый и нелюдимый, он в каждую минуту был готов взорваться вспышкой гнева или разразиться желчными оскорблениями. В эти моменты выражение яростного ужаса, навсегда застывшее в его глазах, становилось особенно явным, – казалось, именно страх толкает его на самые дикие выходки. Брид не знал ни чести, ни милосердия, – даже по меркам своих редких собутыльников, отъявленных подонков. Вести себя так в портах Вест-Индии означало очень быстро нарваться на пулю или стилет – но капитан выходил сухим из воды. Казалось, Брид нарочно возбуждает ненависть окружающих, играя в кошки-мышки со смертью. С таким нравом он давно должен был лишиться судна – но матросы покорно разделяли с капитаном общую неприязнь и подчинялись ему беспрекословно. О происхождении этой власти ходили самые мрачные слухи.

Никто не огорчился, когда «Безымянный», выйдя однажды из Гаваны, исчез в море вместе с сумасшедшим капитаном и его командой. Больше года о них не было ни слуху ни духу, и в портовых кабаках облегченно вздохнули, решив, что капитан наконец избавился от всех страхов и забот. Любители дешевой славы уже начали таинственно намекать, что могли бы многое рассказать о последних минутах Брида, когда тот вдруг появился в Сан-Доминго. Потрепанный осенними штормами «Безымянный» встал в устье Артибонита. Окрестные плантаторы, зарядив ружья и припрятав все мало-мальски ценное, поспешно отправили жен и дочерей под защиту стен Порт-о-Пренса. Навстречу им был выслан полк солдат. Казалось, похождениям Брида настал конец; но капитан каким-то образом умудрился договориться с французами. Поговаривали, что капитан тайно встречался с губернатором и получил не только помилование, но и патент на каперство.

Однако, вместо того, чтобы вновь отправиться на разбой – теперь уже без риска попасть на французскую виселицу, – Брид предпринял вылазку вглубь острова и разгромил несколько поселений маронов. Это было тем более странно, что до сих пор Брид был совершенно равнодушен к вопросам собственности рабовладельцев; больше того, подозревали, что его собственная команда была по крайней мере наполовину набрана из таких же бывших рабов, – которые, тем не менее, охотно приняли участие в набеге.

Поселения маронов были для губернатора сущей занозой. Вынужденный блюсти интересы плантаторов, он изредка затевал экспедиции против беглых рабов, но они были крайне невыгодны. Тростник и кофе приносили доход, несравнимый с возможной прибылью от золота, намытого в очищенных от бродяг горах. Кроме того, многие солдаты были отравлены негритянскими суевериями и опасались связываться с людьми, считавшимися могущественными колдунами. Измученные работой и наказаниями рабы бежали в горы; гонцы от маронов проникали на плантации, и в жалких хижинах по ночам проводились тошнотворные обряды. Африканская ересь вместо того, чтобы сгинуть в лучах католичества, сливалась с ним, образуя в негритянских головах опасный богохульный сплав. Неудивительно, что предложение Брида было принято с восторгом. Почти никто не задался вопросом, зачем это нужно капитану. Лишь самые проницательные усмехались украдкой, думая, что ирландец позарился на мифические сокровища истребленных двести лет назад индейцев.

Те беглые рабы, которым не посчастливилось попасть под пиратскую пулю, были с помпой переданы губернатору и возвращены владельцам. Любой другой на месте капитана торжествовал бы, но Брид, обласканный правительством, оставался мрачен: каковы бы ни были его истинные цели, они явно не были достигнуты. Он частенько исчезал из города; несколько раз его встречали в трущобах на верхней окраине, куда не зашел бы добровольно ни один француз, среди лачуг, облепивших склон, как ласточкины гнезда. Там на плоских крышах сушилась апельсинная корка, из раскрытых дверей вечерами доносилось пение и ритмичные хлопки, и кровь черных петухов лилась в очерченный водой круг.