Клава всегда догадывалась о чем-то таком, только не понимала. Ну почему мужики? И батюшки все в соборе? Да и Богородица, когда родила сама по себе, показала, что муж может быть совсем лишним. А женщина лишней не бывает. Даже Христос без матери не обошелся. И сама Клава – столько лет просила того Бога в соборе, и понапрасну. И только вчера почувствовала небесную милость – но потому только, теперь совершенно ясно, что уже приближалась к ней Госпожа Божа.

Внизу жгло пожаром. Загорелись купно и соски, и губы, но горение плоти лишь возбуждало восторг, соответствуя горению души. Она, маленькая Клава, причислена к Верным и Избранным, куда не попасть никогда ни мамусеньке с папусей, ни идиоту Павлику и матери его, ни даже Наташе в ее кафельной квартире! Истина – здесь. И спасение – здесь.

– Вняла?

– Вняла, Зоечка, милая, родная! – восторженно кивнула Клава.

– Зови меня Свами. Сладкая Свами. Вняла, раба Госпожи нашей Божи Калерия новокрещенная?

– Вняла, сладкая Свами.

– Жжет? – Свами коснулась пальцем самого пожарного места.

– Пускай. Хорошо. За грехи, – догадалась Клава о своем несовершенстве перед Мати, Дочей и Святой Душой.

– Стерпишь?

– Стерплю, сладкая Свами.

– Тогда терпи. Стерпишь – станешь весталкой девственной.

Чистым и холодным повеяло от непонятного слова. И кажется, Клава готова была усесться на открытый огонь, чтобы стать чистой и просветленной – весталкой. Весталочкой действенной.

– Стану, – прошептала Клава. – Действенной.

– Я помолюсь рядом молча. Буду бдеть с тобой. Станет невтерпеж – позови.

Клава преисполнилась любви и благодарности. Ведь могла бы Свами совсем уйти, оставить ее здесь одну – распятую и объятую пожаром.

Сверху смотрела сама Мати, как догадалась Клава. Госпожа Божа. И пред ликом Ея ничтожная раба Клава или Калерия должна стерпеть, даже если ее клещами разорвут!

Огни лампад сливались в единый Огнь, жгущий ее. Потому что только Огнь мог очистить Клаву от скверны прежней жизни.

Руки ее устали висеть в петлях и ноги ослабевали. Временами боль в руках отодвигала пожар внизу, потом пожар снова отнимал чувствительность от рук.

В светящемся воздухе начали носиться какие-то блестки, шары. Носились беспорядочно, потом стали собираться вокруг Клавы.

И не шары уже, а женские светлые лики.

«Калеру любим. Калера наша».

Собравшись вместе, они образовали невесомую пену, и Клава понеслась в этой пене куда-то ввысь, ввысь…

И вот уже она идет по серебряному лугу и собирает золотые цветы. Не голая она и не одетая, а прикрывает ее сияние. Или облако.

А навстречу высокая красивая женщина, закутанная в более пышное сияние. Немного похожая на сладкую Свами, только светлее.

– Ты кто, девочка? – склоняется Она.

– Клава. Калера.

– Хорошо. Ты любишь Меня?

– Да. Очень. Больше всех!

– Хорошая девочка. Ты знаешь, кто Я?

– Да. Нет. Богородица.

– Я – Мати. А кто не знает, зовет Меня Богородицей. Ты Меня любишь?

– Да. Очень-очень. Больше всех.

– А что ты можешь стерпеть ради Меня?

– Всё.

Ужасная боль снизу сразу протыкает вверх живот и голову. Но Клава не плачет.

– Вижу, что можешь.

И боль улетает.

– За это возьму тебя к Себе.

Мати растворяется, оставляя после себя свет и легкость, легкость и свет, каких Клава никогда в жизни не испытывала. Она летела над миром в восхитительном полете.

И наткнулась на боль, как на огромную иглу.

Вернулась.

И снова лампады, лики, Свами в серебряном плаще.

Клава чуть было не закричала, но вспомнила, что нужно перетерпеть, и тогда станет она чистой и прохладной весталочкой, чтобы бегать по утренней росе.

Огни и шары слетелись и помогли ей взмыть обратно в небо. Она теперь купалась в облаке, как в море из взбитых сливок. Качалась на облачных волнах.

Качали ее облака и баюкали – пока не насадили снова на ту же иглу.

Клава открыла глаза – и увидела вплотную перед собой Свами. Похожую на Госпожу Мати с небесных полей, только немножко темнее и грубее.

Глаза ее смотрели в самые тайные мысли – и не могло оставаться мыслей, противных этому взгляду, этому великому знанию про Мати, Дочу и Святую Душу.

– Стерпела?

– Могу еще, – прошептала Клава, хотя жжение, вновь возникнув, разом сделалось нестерпимым.

– Что видела?

– Облака. Небо. Госпожу Мати.

– Молодица. На кого Мати похожа?

– На тебя, сладкая Свами.

– Молодица, молодица. Ну стерпела испытание, может к тебе семья теперь прийти.

Клава испугалась, что войдут папусик с мамусенькой, но если Свами их позвала – значит так и надо. Даже если кажется, что не надо.

Свами распахнула дверь и стала звонить в колокольчик, откуда-то оказавшийся в ее руке.

Послышался топот и в комнату с иконами вбежали несколько девочек и женщин – в серебряных плащах, только без звезд по подолу, какие сверкали у сладкой Свами. Некоторые девочки еще и украшены были веночками такими же серебряными – и похожи были на луговые ромашки – только резвые.

Следом, неловко теснясь, вошло и несколько мальчиков и мужчин в балахонах обыкновенно белых – и видно, что грубых.

Вбегая, все щебетали, говорили, басили наперебой:

– Люблю тебя, сладкая Свами… Люблю… Люблю…

– Люблю вас, сестры и братья. Люблю на радости утренней. Вот, наша новая весталка Калерия, – ясным голосом сказала Свами. – Приняла полное вокрещение и большую истому. Валерик и Сашенька, снимите сестру.

И сама Свами широким движением бросила поверх лоскутных подстилок серебристый плащ.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами.

– Радуюсь и повинуюсь, – хором.

Двое мужчин, мальчики совсем, ровесники, наверное, ослабили петли, вынули руки и ноги Клавы и она тотчас повисла на их руках. Они осторожно уложили ее на серебряный плащ, расстеленный для нее самой Свами.

Клаве было хорошо и совсем не стыдно перед мужиками.

– Хорошо. Ты, Валерик, можешь сестрице братское целование дать.

Валерик покраснел – Клава заметила! – опустился на колени и поцеловал в губы, в соски и в то самое место, которое Клава не знала как называть даже про себя в святой этой зале.

Свами проницательно поняла ее затруднение и, присев рядом на плащ, объяснила:

– Мы слов поганых не знаем, у нас свои, чистые, сестрические. Вот это у тебя, – она дотронулась там, где оставил последний поцелуй Валерик, – жалейка, жалеинька. А у него, Свами распахнула белый балахон на Валерике, так что обнажился бесстыдно напряженный мальчишеский признак, – ффу, принесите любалку… это у него червь противный. Все мужчины – свиньи, с червем толстым каждый! Тьфу, прости Божа… Ну и другие слова есть. А сейчас Калерочке нашей помочь нужно.

Свами достала белую баночку и стала втирать прохладную мазь в горящие места. Наступили свежесть и блаженство, видимо и обозначаемые легким словом «весталка».

– Как у Калерочки бедная жалеечка распухла, – приговаривала Свами, – крошечный мизинчик не проскочит. Вот так. Теперь всё хорошо. Ну вставай, сестра Калерия.

Клава встала. Свами нагнулась, сама подняла расстеленный плащ и облачила Клаву. Плащ был скользкий, шелковый и зеркальный – отныне все дурные взгляды отразятся от волшебной ткани и не смогут достичь Клавы и повредить ей.

Свами надела на голову ей венок.

– Как хорошо нашей Калерочке пришелся! Серебряный венок на власы твои цвета солнечного света!

Всегда Клаву называли белобрысой, а училка Виолетта обозвала однажды «альбиноской». А вот – цвета солнечного света. Волосики собственные всегда огорчали Клаву ломкостью, не отрастить их было даже до плечей – но если цвета солнечного света, то, наверное, они и длинные и нерушимые сделаются, как солнечные лучи?!

– Завернулась сестра Калерочка, весталка девственная в одежды новые, непорочные, беспуговчатые – и отринула прошлую жизнь в грешном мире как и прежнюю одежду грешную и пуговчатую.