– Я от него убежала, – почти правду сказала Клава.

– И правильно. Будешь теперь у Наташи жить? Вот и хорошо. А Пупочка еще приходить будет. Вылечится попочка, можно будет и постегать немножко. Чтобы дурацких мальчишек из головы выгнать.

– Можно и сейчас несильно, – щедро разрешила Клава. – Если Пупочке хочется.

Клава надеялась, что толстуха такой ценой от нее и отстанет.

Ах, Клавусенька, щедрая душа. Хочешь Пупочке своей приятно сделать. Но не надо. Я к этому – так. Иногда если. Лучше Клавуся теперь сама Пупочку приласкает. Язычком своим нежным, да?

И толстуха предоставила свой плацдарм.

Клава же знала, что отказывать нельзя ни в чем. И исполнила старательно. Исполняла – но результат никак не достигался.

– Ну еще! Ну еще же! – уже не сюсюкала, а грозила толстуха.

Язык заболел от напряжения, и Клава тоскливо мечтала об одном: «Да кончи ты скорей, старая свинья!» Но толстуха только ахала слегка и сильнее вжимала в себя Клаву. Приспособилась к тому ж схватить Клаву за уши, и не сдвинуться было, и не передохнуть. Как тут Павлика добром не вспомнить. И папусину порку невинную.

Язык устал и почти не двигался. Клава отчаялась, что толстуха не кончит никогда.

– Не могу, устала, – бормотала она, но бормотание ее не выходило из замкнутого пространства.

Пупочка ритмично дергала ее за уши – всё злее и злее.

Клаве думала, она так и задохнется в жарких влажных джунглях. Жесткие как проволочки волосы лезли в рот. Ме-ерзко! И страшно. На миг Клаве показалось, Пупочка втянет ее в себя – как удав.

Спасаясь, Клава закричала – и впилась зубами в какую-то жирную складку.

– О-ох!. . А-а!. . Клавдия, дорога-га-га, – вдруг зарычала толстуха басом.

Свинья задергалась, наконец. Зарезать бы и тушу опалить.

Кончились мучения.

Вырвалась из п…ды на воздух.

– Ай, Клавушка, ай страстная Клавуся моя, – ворковала толстуха. – Еще приду… Подарочки тебе… Пленочку свою береги… Ну-ка повернись еще… Розочку покажи… А скажи, Клавуся, ты пенки с молочка любишь?

– Не люблю, – искренне передернулась Клава. – Пенки – брр!

– А зря. Я люблю пеночки. У тебя здесь как пеночка на молоке. Самая нежная. Сейчас пеночку слизну. Смотри, береги, чтобы кто с тебя пеночку не снял. Девочка молочная. У меня дочка такая. Нежненькая. Не для того ращу, чтобы мудак с елдаком к ней влез! Ну давай, я тебя одену, куколка моя. Дочку я тоже одеваю. Василису.

Пупочка надела на Клаву белье, и Клава подумала, что отработала сполна авансом полученный гарнитур. Потом толстуха натянула и свои слоновые штаны.

И вывела наконец на кухню, где Наташа в одиночестве смотрела телевизор.

– Хорошая девочка, – сообщила толстуха, не дожидаясь вопросов. – По всей программе оправдала.

– Ну так прекрасненько, – равнодушно кивнула Наташа.

– До свиданьица, – толстуха пощекотала Клаву под подбородком. – Жди свою Пупочку.

И выплыла. Наташа за ней.

Клава присела к столу. Налила фанту из стоящей бутыли. Хватила залпом, как иногда папусик стакан белой – не для правомерного принятия, а от настроения.

Полегчало.

Значит, не важно, что пить – важно залпом.

Ничего, пережила. Зато Пупочка подарки обещала. Может, уже оставила чего.

Вернулась Наташа. Веселая.

– Ну и молодец. Такую осетрину ублажила. Белугу. Талант – везде талант. Под любой клиентурой. Поесть хочешь?

– Ага.

– Сейчас. Устала, девочка?

– Ага, – подтвердила Клава охотно, довольная, что ей сочувствует хозяйка.

И получила нежданную пощечину.

– Чтобы слово это забыла, поняла? Устала она! Ты под хороший трамвай попади! Колымский, настоящий! Бригаду бендюжников через себя пропусти, тогда устанешь! Тут у меня ласки-сказки, поняла? Курорт бесплатный! Ну как, силы есть?

– Есть.

– Устала?

– Нисколечки!

– Вот так чтобы всегда. Еще одна будет гостья к тебе. Только не осетрина. Скорее, стерлядь, – усмехнулась Наташа.

О подарках, будто бы оставленных Пупочкой, Клава спросить не решилась.

Стерлядь пришла совсем вечером.

– Вот Клавочка у нас, – объявила Наташа. – Хорошая девочка. Гостье рада.

– А меня зови Зоей.

Тощая, черная, худая – она похожа была на торговку южной зеленью. Клава с мамусенькой часто ходят к закрытию рынка, когда можно выторговать порченный товар по дешевке. Но у сухих баб выторговывать трудно. Лучше у мужиков. Масляных.

Только глаз таких даже у жадных торговок не встретишь: иссиних и словно бы застывших – проникающих.

– Добрый вечер, – старательно улыбнулась Клава.

– Хорошая девочка. Гарная.

Она говорила совсем по-русски, не как узбечка с рынка. Но не по-нашему, а по-южному: с «Хы» вместо «Гы».

– Ну и дружитесь вдвоем, – пожелала Наташа в дверях.

Клава подумала, что с этой будет все-таки легче: не придушит складками с живота.

Зоя села в белое глубокое кресло, не на кровать. Хлопнула себя по колену.

– Сядь сюда.

Клава поспешно вспрыгнула на указанный насест.

– Давно здесь бедуешь, Клавка?

– Давно. С вечера.

– Да-авно, – засмеялась Зоя.

Клава повторила с ее интонацией:

– Да-авно, да! – и тоже засмеялась.

И сразу стало с Зоей хорошо. Лучше даже чем с Наташей. Не злая Зоя – только напрасно показалось.

– Чего робишь тут?

Даже Клава расслышала, что Зоя так говорит нарочно по-южному. «Робишь». Для веселья.

– Отдыхаю. Сплю вот, – кивнула на кровать.

Шутить – так вместе.

– Одна?

– Не-а.

– С мужиками?

– Не!

– С бабами, значит?

– Ага.

– Греха не боишься?

Так же легко и быстро спросила – но все-таки иначе. Со значением.

– Не. Где ж тут грех?

– А не обнимали разве? А не раздевали?

– Так с бабами раздеваться, какой грех? Как в баню сходить, – отхитрилась Клава, хотя понимала, что совсем не как в баню.

– Ой, врешь! А с девочками-врушами я, знаешь, что делаю?

Клава промолчала.

– Так что с врушами делать, а? Ну, говори сама!

– Пороть надо, – подыграла Клава, понимая, что порки все равно не избежать.

Так уж коли пороться, лучше весело.

– Вот теперь правду говоришь. Так что, пора тя выпороть?

– Пора, – наигранно вздохнула Клава, расстегивая молнию на джинсиках.

– Ну иди, ляжь. Только помолись сперва.

– А как? – удивилась уже искренне.

– А ты молиться не умеешь? В церковь ходила с маткой?

– Ходила.

– Молилась?

– Молилась.

– А порола тебя матка за лень и избежание?

– Порола, – кивнула Клава, хотя и не поняла, за какое «избежание». – Только больше папка.

– А молилась перед тем?

– Не-а.

– А чего тогда толку? Даже жалко. Хорошая мука, а пропала зазря. Порку надо со смирением принимать, с молитвою. Это твое малое искупление детское. Сама должна к мамке подходить, ремешок принести и ручку поцеловать. Сказать: «Мамочка, грешна я, поучи любя». И помолиться перед ремнем: «Госпожа Божа, суди меня строже, за малый грешок, секи поперек, боль стерплю, на радость улетю». Поняла?

Клаве показалось, Зоя как-то странно произносила обычное «Господи-Боже», но не посмела переспросить.

– Поняла.

– Ну и повторяй за мной.

Клаве даже понравилась молитва. Терпение ее получало какой-то смысл.

Молитву прочитали хором. На последней строке Клава повысила голосок, перекричала Зою:

– «Боль стерплю, на радость улетю!»

– Вот так. Теперь и пострадать в радость.

Клава разом спустила все штанишки – и наружные джинсы, и внутренние кружавчики. И уже спущенная пошагала к кровати.

– Ну гляжу, гляжу: смирение в тебе есть. А ты правда девочка непочатая?

– Правда.

– А если врешь?

– Ей-богу!

– Смотри. Если соврала, никакой мукой не отмолишь. Дай-ка проверю.

Клава уже привычно приняла проверяющий палец.

– Правда. Хорошо, девочка. Раз уж помолились, надо тебя постегать легонько, чтобы не обманывать Госпожу.