Захлебываясь быстрыми словами, Клава словно бы взлетела. Ей казалось, от нее исходит сила, отгоняет эту мерзость, которая отодвигается и вылетает в окна.

– Люди – белые обезьяны! – возгласила Свами. – Люди неверные – белые обезьяны!

И все забормотали, перегоняя подруга подругу:

– Белые обезьяны… белые обезьяны… белые обезьяны…

Отвратительные белые обезьяны – правда! И сама Клава была прежде только белой обезьянкой. А мамусенька с папусей – подавно. А Павлик? Он и до обезьяны не дотягивал. Да все, все, все!

И как же сладко очиститься, уйти из обезьяньего стада!

– Знают только жрачку и случку!

– Жрачку и случку… – забормотали, – жрачку и случку…

– Только мы вышли из обезьян! Только мы познали любовь Божи!

– Любовь Божи… любовь Божи…

И сладко стало, и легко – будто уже в раю.

– Мы спасемся! Наша – жизнь вечная!

– Вечная… вечная… вечная…

– Мы спасемся, когда Госпожа Божа выметет за порог невров и неверок как мусор человеческий! Мусор – в пекло, а нам в чистом доме с Мати, Дочей и Святой Душой – жизнь вечная!

Вечная жизнь – это же главное счастье! Чтобы никогда не лежать в страшном гробу, как сосед Устиныч. Так сосед ведь и был – мусор человеческий, потому и смела его Госпожа Божа в гроб – как в совок мусорный.

Клава познала, что Госпожа Божа полюбила ее, маленькую и ничтожную. Если бы не полюбила, не привела бы сюда, оставила в мерзкой их комнате рядом с обезьяней случкой папуси с мамусенькой.

Полюбила ее Божа, полюбила!!

Полюбила – полу-била. Надо терпеть. Бьет – значит любит.

Кто-то вскрикнул сзади. И сразу несколько вскриков в ответ.

Клава и сама, не помня себя, кажется, закричала.

То ли колокольчик зазвонил снова, то ли в ушах звонили колокольчики небесные.

– Хватит! – донеслось сквозь звон. – Хватит. Очистились на сегодня.

Клава очнулась.

– Ну, кто пописался малость? Сестра Ирочка, ты боровков пощупай. Потому что твари лукавые.

Ира вела из задних рядом двух боровков. Один – Валерик. А другой – кудрявый и светленький – Клава подумала, это и есть тот самый Толик, который целовал Соню в пятку.

Клаву тем временем проверила Соня – тем же жестом, как проверял папусик – дома, далеко.

– Сухая ты, – оглянулась на идущих боровков и добавила: – А я вот – мокрая.

Соня встала.

– Я пописалась малость, сладкая Свами.

– Выходи, – благожелательно кивнула Свами.

Все трое без всяких команд обнажились – знали порядок.

– Пописались малость, значит слова тоже наружу просятся, – сказала Свами. – Всем нам в Слабодном Сестричестве нашем нечего скрывать друг от друга – ни на теле, ни в душе. Ну и скажите громко и прямо мысли ваши. Ты, – она указала на Валерика.

– У меня новые мысли появились, – сразу и свободно начал Валерик, – когда утром увидел новую сестру нашу Калерию. Мне захотелось обнимать ее и целовать больше, чем других сестер. И я пожелал изо всех сил, чтобы сладкая Свами отдала меня ей в боровки. И когда сладкая Свами отдала, я очень был рад. Вот.

– Хорошо. Прямо сказал братик наш. Кто спросить хочет?

Ира спросила:

– А червя своего не захотелось запустить в жалейку к новой сестре?

– Захотелось, – ответил Валерик.

И все увидели, что ему и сейчас снова хочется.

– Еще кто спросит? – кивнула Свами.

Наступило молчание, казалось, больше никто не спросит, и вдруг спросил горбун:

– А раньше, когда ты еще не жил в семье нашей спасательной, тебе не хотелось того же к своей бывшей матери, которая тебя родила?

– Хотелось, – свободно сознался Валерик.

– Расскажи подробно, когда хотелось?

– Когда мы вместе в баню ходили.

– Так там со всеми хотелось, наверное?

– Нет, со всеми там не хотелось, только с мамочкой. И еще когда ночью видел, как они с папочкой. И когда она меня шлепала.

– Хорошо, – кивнула Свами. – Еще есть?

Таким тоном говорят учительницы, когда не хотят больше вопросов.

– Еще, – не отставал горбун. – А тебе не хотелось, возлюбленный братец, того же самого и с нашей истинной матерью земной и небесной, с нашей сладкой Свами?

Наступило особенное молчание.

Но тело ведь послушно душе и выдает душу. Голому правду не скрыть. Валерик и попытался бы, да не смог, потому что все увидели, как ему и сейчас хочется.

– Хотелось.

– Ну, вроде мне ясно всё, – сказал горбун.

– А у меня к брату Григорию вопрос, – сказала Ира.

– Кто спрашивал, того и спросят, – кивнула Свами.

– А тебе, брат Григорий, не хотелось свой червь поднять на нашу сладкую Свами?

Брат Григорий оставался в своем грубом балахоне – но балахоны ведь легко срываются. Да и привык он говорить правду в семье.

– Хотелось в мерзостных грехах моих, – подтвердил брат. – Еще как хотелось, сестра.

– Сегодня у нас в самом воздухе правды витают, возлюбленные сестры, – звучно сказала Свами. – Спросим теперь братика Толика.

Угадала Клава – кого вывели. Одним словом описала его Соня – а вышел как на картинке. Госпожа Божа догадливость дарует.

– У меня сегодня было желание погулять по городу, поговорить с прежними друзьями, – сказал Толик. – Пепси попить.

– А мороженого тебе не хотелось?! – не блюдя чинного ритуала крикнули сзади.

– По порядку, сестры и братья, по порядку, – прикрикнула Свами. – Так что про мороженое?

– Мороженого – нет, потому что не жарко еще. Пепси или фанту.

Клава, хотя только один день здесь, тоже вдруг вспомнила по пепси. И про ужин у Наташи. Словно какой-то ветер подул. Про пепси показалось интереснее, чем про мечты горбуна Григория червем проползти в саму сладкую Свами.

Свами не спросила, есть ли еще вопросы к брату Толику, и Клава поняла проницательно, что даже великая Свами не желает здесь больше воспоминаний про пепси или, может, жвачку.

– У сестры Сони правда тоже наружу рвется.

– Я вся в грехах, сладкая Свами, и хочу сказать, что позавидовала сегодня новой возлюбленной сестре Калерии, с которой ты бдела всю ночь. Я хотела быть на ее месте, чтобы снова и снова принимать от тебя полное вокрещение. А сейчас только что узнала я, что еще виновата, что не отвратила братика Толика от мерзких мирских мыслей, потому что я привела его сюда, просветила в истине, и значит должна была каждый день и час наставлять его и спрашивать про любовь к Мати, Дочи и Святой Душе, чтобы не оставалось места грешным и мерзким мыслям. А я не спрашивала и не наставляла. И половину материнского внушения для него должна от тебя принять и я.

– Хорошо, сестра. Ну кто что спросит у сестры Сони?

– А не испытываешь ли ты, сестричка Сонечка, других чувств к братику Толику? Не братских, а мерзких? Не мечтаешь ли ты об обезьяньей случке? – спросила Ира.

– Я испытываю, сестрица возлюбленная, много чувств к братцу Толику. И хочу его спасти от мирской скверны, и дать ему всю любовь, которую могу. И, помолясь Госпоже Боже, обцелую создание Её-Их, и в губы, и в пупок, и червь его мерзкий успокою в своих устах, потому что он создан таким и не виноват в мерзости своей. А про то, что ты спрашиваешь, отвечу истинно, что нет у меня мыслей об обезьяньей случке, потому что, я верю, что благодать меня защищает, истекающая от Мати, Дочи, и Святой Души, которая передается через нашу сладкую Свами – и не мечтаю я о случке и в жалейку мою его червя впустить мне было бы так же мерзко, как поцеловать аспида.

И посмотрела на Иру – почти как смотрит сама Свами, почти как лики с икон.

До чего же здорово говорила Соня. А ведь почти ровесница Клавы. Потому что уже пожила в семье, потому что привыкла ходить, учить истине.

После такого ответа больше никто ничего спрашивать у Сони не стал.

– Очень хорошо, сестра Соня, – сказала Свами. – Благодать льется из твоих золотых уст. Но заметьте, сестры и братья, сегодня вылилась правда у тех, кто причастен больше к новой сестре нашей Калерии. Братик Валерик – верный ее боровок, сестрица Соня – первая сестра и наставница, братик Толик – через сестрицу Соню. Значит вопросы есть и к сестре Калерии.