Но она продолжала огорчаться из — за потери драгоценностей, хотя и скрывала свои чувства. Правда, помимо чувств, существовали и весьма практические соображения. Бабушка прожила тяжелую жизнь. Можно ли верить, что коммунистическая партия будет заботиться обо всех вечно?

Теперь, четыре года спустя, ей опять пришлось отдавать государству то, что она предпочла бы оставить при себе, последнее свое имущество. На этот раз у нее фактически не было выбора. Но она активно сотрудничала с властями. Она не хотела ни подводить, ни огорчать дочь.

Национализация лавки представляла собой долгий процесс, и пока он тянулся, бабушка оставалась в Маньчжурии. Мама в любом случае не хотела ее возвращения в Сычуань до своего окончательного освобождения и разрешения ей жить дома. Маму избавили от необходимости отмечаться и предоставили ей свободу передвижения только летом 1956 года. Однако и тогда ее дело не было прекращено.

Решение пришло в конце года. Вердикт партийной организации Чэнду гласил, что маминому рассказу поверили и что она не связана политически с Гоминьданом. Это была полная реабилитация. Мама испытала невероятное облегчение, зная, что расследование, как часто случалось, могли оставить открытым из — за «недостатка доказательств». Это запятнало бы ее на всю жизнь. Теперь всё позади, думала она. Она была очень благодарна товарищу Куану, возглавлявшему рабочую группу. Обычно чиновники предпочитали «перебдеть, чем недобдеть», чтобы защитить самих себя. Товарищу Куану потребовалось мужество поверить маминым объяснениям.

После полутора лет терзаний в маминой жизни снова засияло солнце. Ей повезло. В ходе кампании более 160 000 человек объявили «контрреволюционерами» и разрушили им жизнь на три десятилетия. Среди них были мамины друзья в Цзиньчжоу, вступившие когда — то в гоминьдановскую Молодежную лигу. Их скопом заклеймили как «контрреволюционеров», уволили с работы и сослали в деревню.

Кампания, истребившая последние остатки гоминьдановского прошлого, на первый план выдвигала происхождение и семейные связи. На протяжении всей истории Китая, когда осуждался один человек, нередко казнили целый клан — мужчин, женщин, детей, даже новорожденных. Казнь могла распространяться на девять колен (чжу лянь цзю цзу). Обвиненный в преступлении подвергал опасности жизнь всех соседей.

До сих пор коммунисты допускали в свои ряды людей с «неблагонадежным» прошлым. Многие сыновья и дочери их врагов заняли высокие должности. На самом деле, большинство ранних коммунистических лидеров происходили из «плохих» семей. Однако после 1955 года происхождение приобрело огромную важность. Мао затевал все новые охоты на ведьм, количество жертв росло как снежный ком, и каждая тянула за собой множество других, в первую очередь семьи. Несмотря на множество личных трагедий, железный контроль привел к тому, что для Китая 1956 год стал самым стабильным в XX веке. Иностранная оккупация, гражданская война, голодная смерть, бандиты, инфляция — всё, казалось, отошло в прошлое. Стабильность, извечная мечта китайцев, поддерживала веру в таких людях, как мама, несмотря на все переживаемые ими трудности.

Летом 1956 года в Чэнду вернулась бабушка. Первым делом она устремилась в ясли и забрала нас оттуда. Бабушка глубоко презирала ясли. Она считала, что в группе о детях никогда как следует не позаботятся. Мы с сестрой выглядели неплохо, но, едва завидев ее, закричали и потребовали отвести нас домой. Мальчики представляли более грустную картину: воспитательница Цзиньмина жаловалась, что он погружен в себя и ни одному взрослому не разрешает к себе прикоснуться. Он тихо, но упорно просился к своей кормилице. Увидев Сяохэя, бабушка расплакалась. Он был похож на марионетку — с бессмысленной улыбкой на лице оставался в той позе, какую ему придавали: сидел, стоял и не шевелился, не умел проситься в туалет и, казалось, даже не знал, как плачут. Бабушка заключила его в объятья, и он немедленно стал ее любимчиком.

В маминой квартире бабушка дала волю гневу и возмущению. Сквозь слезы она называла моих отца и мать «бессердечными родителями». Она не подозревала, что у мамы не было выбора.

Бабушка не могла сидеть со всеми четырьмя детьми, поэтому во время рабочей недели старшие, то есть мы с сестрой по — прежнему ходили в ясли. В понедельник утром отец с телохранителем поднимали нас на плечи и уносили, как мы ни орали, ни кричали и ни дергали их за волосы.

Так продолжалось какое — то время. Затем я подсознательно придумала форму сопротивления. В яслях я стала заболевать с высокой температурой, пугавшей врачей. Едва я оказывалась дома, болезнь чудесным образом проходила. В конце концов нас с сестрой тоже стали оставлять дома.

Для бабушки цветы, деревья, облака, дождь были живыми существами с сердцем, слезами и нравственным чувством. Нас могло спасти лишь следование старому китайскому правилу: дети должны «слушать слова», то есть слушаться. Когда мы ели апельсины, бабушка не велела глотать косточки: «Если не послушаете меня, однажды не влезете в дом. Каждая косточка — маленькое апельсиновое деревце, и оно, так же, как вы, хочет вырасти. Оно будет расти у вас в животе, а потом вдруг — айя! — прорастет сквозь макушку. У него будут листья, апельсины, оно вырастет выше нашей двери…»

Идея ходить с апельсиновым деревцем на голове так меня увлекла, что однажды я нарочно проглотила косточку — только одну, я не хотела таскать на голове целый сад. Весь день я беспокойно ощупывала голову, не треснула ли она. Несколько раз я чуть не спросила бабушку, разрешат ли мне есть апельсины с собственной головы, но сдерживалась, чтобы она не догадалась, что я ее не послушалась. Я решила, что, когда она увидит дерево, притворюсь, будто оно выросло по случайности. Той ночью я плохо спала. Я чувствовала внутри своего черепа какие — то толчки.

Но обычно я крепко засыпала после бабушкиных историй. Она знала их множество из классической китайской оперы. К тому же у нас было много книжек о животных и птицах, с мифами и сказками. Из иностранных книг мы читали сказки Ганса Христиана Андерсена, басни Эзопа, «Красную шапочку», «Белоснежку и семь гномов», «Золушку».

Любила я и детские стихи. С них началось мое знакомство с поэзией. Китайский язык основан на тонах, которые придают стихам особую музыкальность. Меня завораживали древние стихи в бабушкином исполнении, хотя я не понимала их смысла. Она читала их в традиционной манере: протяжно и нараспев с модуляциями. Однажды мама услышала, как бабушка читает нам стихи, написанные примерно в 500–м году до нашей эры. Мама подумала, что это для нас слишком сложно, и попыталась остановить ее. Но бабушка настояла на своем: нам не обязательно понимать, достаточно почувствовать музыку. Она часто жалела, что оставила свою цитру, когда двадцать лет назад уехала из Исяня.

Братьев сказки на ночь и стихи интересовали меньше. Но сестра, с которой мы жили в одной комнате, тоже любила эти истории. У нее была поразительная память. В трехлетнем возрасте она всех потрясла, когда без единой ошибки продекламировала длинную пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке».

В нашей семье царила атмосфера любви. Как бы мама ни сердилась на отца, она редко с ним ссорилась, во всяком случае при детях. Теперь, когда мы подросли, отец редко к нам прикасался. Не принято было, чтобы отец брал детей на руки, целовал и обнимал. Он часто катал мальчиков на шее, хлопал их по плечу, трепал по волосам, но с нами, девочками, редко так себя вел. После трех лет он осторожно поднимал нас за подмышки, строго придерживаясь китайского обычая, запрещавшего близкий контакт с дочерьми. Он не входил в комнату, где спали мы с сестрой, без нашего разрешения.

Мама тоже ласкала нас меньше, чем ей хотелось. Она подпадала под другой набор правил, определявший пуританский образ жизни коммунистов. В начале 1950–х коммунистке следовало отдавать все свои силы и время народу и революции, и нежность к детям вызывала сомнения в преданности идее. Все время, за исключением часов, уходивших на еду и сон, принадлежало революции, то есть посвящалось работе. От всего не относящегося к революции, например, ношения детей на руках, следовало избавиться как можно скорее.