«Жертвами Чистильщиков один за другим падали люди, неугодные ложе или опасные для нее. В это число попадали все, кто отказывался делать „добровольные“ взносы в кассу ложи, или те, кто пытался разоблачить ее деятельность. Чистильщики начинали с шантажа, а если он не приносил успеха, то без малейших колебаний кончали поджогами и убийствами. <...> Никто не решался давать против них показания, а если дело все же доходило до суда, у них всегда оказывалось достаточно свидетелей защиты. Полная касса позволяла в этих случаях не стесняться в расходах». Современный человек, прочтя это, сказал бы, что речь идет о мафии. В 1913 году таких слов применительно к организованной преступности в обиходе не употребляли, хотя мафия, конечно, существовала. Конан Дойл предпочел сделать своих злодеев масонами – затем, чтобы можно было описать разные жуткие и таинственные обряды, каких ни у ирландцев, ни у гангстеров, ни у профсоюзных деятелей быть не могло.
Когда «Долину ужаса» издали (в 1915-м она печаталась в «Стрэнде», потом вышла книгой в «Элдере и Смите»), Пинкертон был очень обижен на Дойла за то, что тот воспользовался его книгой без спросу, и даже намеревался привлечь его к суду. Потом остыл.
Во всем остальном мире «Долина ужаса» известна так же, как и любое другое произведение о Холмсе, но отношение к ней довольно неоднозначное: многие критики считали и считают эту вещь неудачной. По мнению Дж. Д. Карра, она – едва ли не самый лучший текст холмсианы, а ее американская часть – «совершеннейший образчик детективного жанра». Можно понять Карра – он писал свою книгу в то время, когда гангстерская литература еще только зарождалась. Нынче подобными историями никого не удивишь. Да, сюжет о деяниях Берти Эдвардса довольно интересный, но мы-то читаем холмсиану не ради сюжета, а ради Холмса и Уотсона. Они в «Долине ужаса» – просто бесплотные куклы, без единой человеческой черточки. И это не потому, что Конан Дойл разучился писать о Холмсе или в очередной раз возненавидел его – и в написанном совсем незадолго до «Долины ужаса» рассказе «Шерлок Холмс при смерти», и в «Его прощальном поклоне», который будет написан вскоре, мы находим все, что нам дорого, – обаяние личности, очарование уюта. Нам хочется видеть не мрачные шахты Пенсильвании, а мягкий лондонский туман. Но, в конце концов, доктор Дойл не виноват в том, что читателю XXI века в его текстах важнее атмосфера, чем сюжет. Он хотел написать американскую гангстерскую повесть – и написал ее.
Сам Дойл предупредил Смита, что «Долина ужаса» будет его лебединой песней (в том, что касается Холмса) – «или, точнее, гусиным гоготаньем». О Холмсе давно не выходило ничего нового; «Стрэнд» предложил еще более высокую плату, чем за рассказы предыдущего цикла. Читатели расхватывали журнал, несмотря на войну; все сожалели, что в повести «мало Холмса», многие даже ругались. Доктор полагал, что это последнее его произведение, где фигурирует Холмс. Сколько раз он уже так думал – и ошибался.
Сразу после завершения «Долины ужаса» Дойл отправился в долгое путешествие. Еще весной 1913-го правительство Канады приглашало его посетить заповедник Джаспер-парк в Скалистых горах и в качестве почетного гостя совершить турне по Канаде. Тогда он не принял предложения из-за занятости и семейных дел (Джин-младшая была еще мала), теперь решился ехать вместе с женой. Присматривать за детьми осталась Лили Лоудер-Симмонс. 20 мая Дойлы отплыли из Саутгемптона на лайнере.«Олимпик», принадлежащем компании «Белая звезда». Писатели – народ обычно суеверный. Очень многие на месте доктора Дойла предпочли бы другой пароход. Он суеверен не был (или надеялся на доброту Джона Сириуса) и спустя неделю благополучно прибыл в Нью-Йорк.
Канадцы расщедрились по отношению к почетным гостям: для писателя были выделены специальный поезд и специальный пароход для плавания по Великим озерам. Но сперва Дойлы провели неделю в Штатах. В отеле «Плаза» доктора осаждали бесчисленные репортеры. Американские газеты писали, что он очень молодо выглядит, а его жена необыкновенно красива; ей даже дали прозвище «Солнечная леди». Был, правда, и весьма неприятный инцидент, связанный с женщинами.
В начале года в Лондоне суфражистки осуществили ряд погромов. Они не просто били какие-то обыкновенные витрины, а уничтожали произведения искусства – эти инциденты получали широкую огласку не только в Англии, но и по всему миру; так, газета «Утро России» в марте 1914-го сообщала: «В национальной галерее суфражистка Ричардсон сильно повредила ценную картину Веласкеца „Венера“». За полгода Ричардсон шесть раз отбывала тюремное заключение за подобные поступки; когда ее судили за порчу «Венеры», она заявила суду, что, как только ее выпустят, она вновь придет в музей и изуродует еще несколько картин. (С февраля 1914-го почти все музеи в Англии из-за угроз Ричардсон были на неопределенное время закрыты!) Соратницы Панкхерст разбивали стекла в общественных зданиях, лили серную кислоту в почтовые ящики. Общий материальный ущерб от их деятельности исчислялся сотнями тысяч фунтов – это если только считать крупные повреждения, которые они нанесли строениям, железным дорогам, историческим памятникам и музеям. Когда сама Панкхерст была в очередной раз арестована при произнесении зажигательной речи, женщины отважно бросились на ее защиту, осыпая полицейских ударами палок и разбивая об их головы цветочные горшки.
Перепуганные мужчины организовали против суфражисток свой митинг, на котором Дойл произнес довольно резкую речь и, в частности, обмолвился, что в Штатах за такие штучки их могли бы линчевать. Суфражистки объявили его своим врагом. Его почтовый ящик был дважды облит кислотой – пришлось поставить полисмена для охраны. Когда он выступал в одной из церквей по поводу реформы бракоразводного законодательства, они пытались ворваться туда. Это доктора особенно обозлило – он старался улучшить положение женщин, а они набрасывались на него. Уже говорилось о том, что их методы борьбы за свои права Дойл считал абсолютно неприемлемыми, дикими и глупыми. «Венера»-то чем перед ними провинилась? Дойл конечно же вспоминал сцену из своего «Михея Кларка», где обезумевшие фанатики-пуритане громят храм и призывают сжигать театры. Но он, видимо, забыл, что эти фанатики – в соответствии с его же концепцией – в конечном итоге были выразителями общественного прогресса.
Еще раз подчеркнем, что негодование Дойла вызывали методы суфражисток, а не их цели. Биографы часто ссылаются на слова Джин Дойл (старшей) о том, что ей не нужно никакого избирательного права – она и так счастлива, – и делают вывод о том, что Конан Дойл на основании этого заявления своей жены решил, что в избирательных правах не нуждаются все женщины. Можно подумать, он больше никогда ни с какими женщинами не разговаривал и во всем полагался на мнение жены! Его художественные тексты и некоторые письма, которые мы уже рассматривали, говорят об обратном. Тем не менее американская пресса разместила ряд статей, в которых Дойла позиционировали как врага женщин – якобы он призывал к их линчеванию. Дойл дал краткое интервью, в котором разъяснил свою позицию; на сем инцидент был более-менее исчерпан.
Программа была чрезвычайно насыщенная, ни минутки свободной. Доктор с женой осмотрели нью-йоркские небоскребы, были на завтраке в упомянутом Обществе пилигримов, где Джозеф Чоу, бывший посол США в Великобритании, произнес речь в честь Конан Дойла и назвал его «самым знаменитым среди живущих ныне англичан», сходили в театр посмотреть на американских звезд Джона и Этель Бэрримор, сходили на бейсбольный матч, ездили в сопровождении Бернса на остров Кони-айленд (газеты писали, что в парке развлечений доктор Дойл вел себя «как большой ребенок») и побывали в тамошнем полицейском участке, приняли участие в открытии летнего сада «Плаза», присутствовали на нескольких торжественных обедах у официальных и частных лиц. Однако самое большое впечатление на Дойла – если не считать американских такси, к которым он никак не мог приноровиться и потерял в них две шляпы, – произвело посещение нью-йоркских тюрем. Обедами-то он и дома был по горло сыт, а тут – новые впечатления.
