- Вот и наш черед!.. Храбры! Не оставим братьев на погибель - ударим... Отойдем - отступим умеючи - победим, сохраним свою честь!.. - через человека увидел грозное, с зелеными от ненависти глазами лицо Пожняка с Георгием в руках; стало стыдно за свои сомнения: "Доверять, не доверять Георгия Пожняку - все ж хромоног по Сараю-то со стягом носиться?.." Константин Юрьев поднял меч и - дрогнувшим голосом: - С нами Бох!.. Да помогут нам духи наших великих предков! За Землю нашу!.. За веру!.. - последняя резервная полусотня, не рассыпаясь, четко выполняя команды, рванулась навстречу врагу, на помощь ударной сотне...
... - Иегор, - с усилием заговорил Афанасий Веригин с наклонившимся над ним десятником Егором Михайловым, - оставьте меня... Отойдите к пристани, к реке... к воеводе... Христом-богом прошу!.. - и он закрыл опухшие, желтые с обгоревшими ресницами веки и вдруг снова открыл - начал поднимать голову, показал дрожащей рукой: - Идет!.. Сам...
Егор увидел великокняжеский стяг, - как завороженный смотрел на приближающееся темно-кровавое полотнище Георгия, похожее на огромную птицу, - казалось, крылья-полотнища плещутся сами, раскидывая врага...
Победно-радостный боевой русский клич утопил, перекрыл шум боя, сотряс все вокруг - море ордынцев дрогнуло под натиском воеводской окованной в броню полусотни, которая огромным клином вошла, пробилась сквозь татар, прорвала мертвую петлю окружения...
Первым в круг выскочил сам воевода. В пыли, на щеках темные полосы пота, в глазах - во все лицо - радость, безумство, ярость и еще что-то такое, что сковывало волю врагов, ужасало...
Он в два прыжка оказался рядом с Егором и Афанасием Веригиным.
- Сынок!.. - слезы блеснули в озерах-глазах, - помягчел взгляд. Но тут же взял себя в руки, твердым голосом повелел: - Егор! Возьми людей и пробейся к московскому боярину - меня его скоровестник нагнал - он вместе с русскими полонянами царских женок взял и выходит к ушкуям. Скажи: пусть не ждет меня - отплывает... И ты с ним...
Татары скоро поняли, что этих араслан-воев64 немного, и снова яростно атаковали, пытаясь расчленить русских, по отдельности перебить - не дать выйти...
К полудню воевода все же пробился к Пристани, где, не щадя живота своего, сражались оставшиеся русские вои боярина Андрея Воронцова. Сам боярин с умирающим Игорем Голубовым, со сторожевой сотней повел переполненные ушкуи, лодки, учаны с освобожденными полонянами и взятыми в плен ханскими женками и детьми на остров Леща...
...В изорванном кафтане, помятой бранной одежде Константин Юрьев втащил свое полуживое тело в ушкуй, встал на краю палубы, опершись о плечо воя. Радоваться бы, ликовать - сбылось!.. Но никаких чувств, кроме страшной усталости. Голова кружилась, темные пятна застилали глаза, свинцовые ноги дрожали, подгибались - он совсем повис, выдохнул:
- Георгия на верхоту... Трубите отход...
Ушкуи друг за другом отошли от берега, развернулись. Оставшиеся на Пристани для прикрытия отплывающих кораблей русские вои полегли под ударами тысяч копий и сабель...
Татарские всадники, вырвавшись к воде, попрыгали, на миг погружаясь с головой, - лошадки ихние всплывали вместе с седоком на поверхность и устремлялись в погоню...
На ушкуях, наконец, подняли паруса - благо дул попутный ветер, - наладились грести и оторвались от уже подплывающих к ним безумно храбрых от ярости ханских батыров...
К смертельно уставшему, задумавшемуся воеводе подошел Пожняк - и скорбно:
- Помер ватаман Афанасий Веригин...
Константин Юрьев повернулся к нему, поднял мутные глаза, смотрел некоторое время непонимающе, прохрипел осипшим, бесчувственным голосом:
- Господи, прими душу раба твоего, - перекреститься не хватило сил. - Дай квасу...
К вечеру пристали к острову Леща. Вятский воевода вскарабкался по песчаному некрутому откосу, хватаясь за кусты ив, к кострам. Нашел сына. Сел. Велел борзо собрать всех ватаманов. Понюхал с жадностью кору, содранную с прутика, - бросил...
Пришли десятники и один раненый сотенный. Не глядя ни на кого, спросил: "Как молодший воевода помер?!" Бас ответил: "Когда пробивался, полезли татарва - сбили в воду..." - "А великокняжеский боярин?.." - "Уж отошли от Сарая: захрипел - пена изо рта - ничего не выговорил..." Другой - жалостливо: "Не выдержало сердце, на теле ни одной большой раны!.."
Константин Юрьев снял шлем. Сын, десятные ахнули: голова у воеводы была белая. И только теперь увидели: перед ними сидит глубокий старик с впалыми щеками, седой, со смертельно уставшими глазами...
- Нельзя нам ни часу терять: провозжаемся - все потеряем, - повернулся к Пожняку: - Иди с ватаманами, отбери из русских мужей-полонян воев, - наполните ушкуи... Лодки, учаны оставим ему, - поднял глаза на Егора. - Сынок!.. - голос воеводы нежно дрогнул. - Мы счас уйдем... Останешься с ними, - Константин Юрьев взглядом показал в темноту, где лежали раненые, освобожденные из неволи люди. - Из мужей, кто в силе, скрепи десятки. Сколько могу, оставлю оружье, корму... Останется с тобой отец Епифан. (Единственный живой поп!..) Да простит меня бох и наши потомки, которые всегда будут помнить нас, нашу победу! - воевода перекрестился, приблизил лицо к Егору. - Сколько сил, жизней отдано народом за это!.. Неможно по-другому - я должен довести дело: вернуться с полком, - иначе победа будет не победой, а бедой... Ахмедка не пойдет войной, пока в наших руках его женки, ребенки... Захорони боярина и Афанасия - по-княжески... Убиенных воев погреби; переправься на правый берег Итиля... Подымайся пехом на низовые русские земли... По воде не уйти тебе... - помолчал и снова: - Ты сын мой, вот почему должен остаться с ними... - В голосе отца послышались хрипы, но он справился с собой, укрепил голос. - Идите, Афоний, я счас. Я и мати твоей нужен, братьям и сестренкам твоим, ребенкам... - Константин Юрьев встретился с ясным, трезвым взглядом темных глаз сына. ("Как Игорек!.. Погиб... и он тоже!..")
- Скажи мне, бате, ты любил... любишь мою мати?! - Егор перешел на шепот, потемнел лицом, напрягся. - Токо правду!..
- Да!.. - смутился - не ожидал такого вопроса Константин Юрьев. Помолчал, а потом заговорил, медленно растягивая слова: - Если правду, то вначале жалел... Зело крепко - до слез - жаль было вас, сиротинок, - я сам сирота... А когда свои ребенки родились, полюбил ее как женку, как матерь моих чад... И вас стал по-другому любить - не стало разницы меж вами...
У Егора выступили слезы, благодарно заблестели - заулыбались глаза. "А плачет, как мати!" - он сейчас любил его, неродного сына, - да простит бог - больше, чем родных...
У Константина Юрьева сошла с лица маска старческого безразличия, ожили глаза. Ему вспомнились на миг тяжелые годы детства, первое время после женитьбы, когда при всем внешнем благополучии приходилось постоянно чувствовать тайные злонамерения чересчур честолюбивых, нечистоплотных душой и руками бояр. Всю жизнь он бился с такими, которые честность и благородство - про себя, конечно, - считали уделом слабоумок, простаков. Чем-то эти русские бояре напоминали татар и были чужи, враждебны ему...
Вот он победил это зло в большом, в общенародном масштабе, и не отступит, пока не одолеет поганое зло и среди своего боярства... Но сколько для этого еще нужно жертв! Вот и сына - умом понимал, сердцем чуял - теряет навек... Вместе с ним уходило из жизни дорогое, родное, с таким трудом приобретенное семейное счастье... И только то, что он жертвует своим любимым чадом во имя великого будущего своего народа, давало мужество это делать...
- Отца Епифана оставь на острове с умирающими, тяжко больными и ранеными - он эдак просил...
Боярина Андрея Андреевича и сотенного Афанасия Веригина сам похорони, - еще раз повторил: - В домовинах, как князей!.. Пусть простят... Пойду попрощаюсь с ними... - вятский воевода тряхнул головой. - Вот уж садятся... Давай обнимемся, поцелуемся!.. Не плачь, мы еще увидимся на этом свете...
