Пытаясь улизнуть от ответственности, я спрашиваю про глаза: почему они такие… хм… нефизиологичные, небывалые, и не мешало ли ей это жить с мужчинами, говорить с женщинами, воспитывать детей.

– Не мешало, – исчерпывающе отвечает бабушка, наводя на меня зрачки.

Тут я закономерно съёживаюсь, уменьшаюсь и ползу под стол. Больше у меня нет вопросов к бабушкиным глазам.

Она ждёт меня, ждёт, а я сижу под столом не шевелясь. Она брызгает под стол тёплую воду и обещает горячую. Я сижу молча. Мне очень уютно.

На три минуты мне три года.

Кистяная бахрома рыжей плюшевой скатерти окаймляет моё убежище. Поплыл аромат лесных трав, загремела ледяная горная река в Кабардино-Балкарии, мои детские горы, канатка над синим озером, скоро позовут на шашлык. Пыльный зернистый шоколад в кусках. Сверкает чёрная икра – и я её ложками, из эмалированного тазика! Коллекция блестящих открыток с видами Колизея, Фудзиямы, розовых кустов Дубровника. Мечты о путешествиях. Восторги взлёта и посадки самолёта. В моём детстве было несколько красивых страниц. Я счастлива. Но бабушке известно и это.

– Вылезай, – сонно говорит она, и я понимаю, что горячая вода готова к бою.

Вылезаю.

– То-то же, – кивает бабушка, уводя взгляды в стойло. – А то можно и посклонять полторы бочки варенья.

От этой угрозы у меня, как у шкодливого двоечника, холодеют пятки, хотя мне давно известны все падежные формы полутора бочек варенья. Но бабушка умеет подать перспективку так, что даже рост ногтей останавливается. От страха.

– Что тебе рассказать? – спрашиваю, дрожа.

– Про любовь.

– Ах, про это?

– Нет. Про это не надо. Давай про любовь.

– Бабушка, я не хочу.

– Мы не на митинге. – Бабушка закуривает. – Или полторы бочки варенья. Гляди мне тут…

– Ой, не буду. Кто б со стороны это всё увидал-услыхал. Не поверил бы.

– Не твоя печаль, – обрывает бабушка. – Начинай.

– И Слово было Бог.

– Прекрати.

– Почему там опечатка, глава 3, 8? От Иоанна. Синодальный перевод.

– Там нет опечаток, – уведомляет меня бабушка.

– Пожалуйста: «Дух дышет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».

– Если ты про слово «дышет», через «е», то ты глупа и мала. Ведь не про дыхание речь, а про деяние Духа. Зачем ему дыхание? Ты ещё спроси про устройство лёгких. Или жабр. Или вправду опечатка, Бог с ней.

– Меня замучили студенты. Основной вопрос их философии: кто сделал Бога? Иногда – кто создал.

– Радуйся. Это уже очень много. Во-первых, признают Его существование. Во-вторых, признают, что им не всё ясно. Для атеистической среды это громадные, колоссальные успехи. Только не рассказывай им про антиномию.

Бабушка смотрит в облака за окном, словно ждёт оттуда очередного сигнала:

– И не цитируй Честертона. Особенно «Ортодоксию». Особенно это: «Исходя из эволюции, можно стать бесчеловечным или слащавым – человечным стать нельзя».

– Я тоже ненавижу Дарвина. Что можно было выдумать, кроме естественного отбора и амёбной эволюции, тридцать лет живя в городке под названием Даун! Бабуля, ты себе не представляешь, как я ненавижу атеистов, рационалистов, гуманистов, вообще всех, кто мыслит и существует только вследствие мыслепорождения. Ведь уже даже физики доказали тварность мира!

– Поздравь их, – с непередаваемой интонацией сказала бабушка. – Скоро догадаются, что сотворение мира продолжается. Жаль, я тороплюсь, а то посмотрела бы на их лица…

– Бабушка! Но мне сейчас абсолютно не с кем поговорить о вере, о Боге. Ну, кроме тебя. Хочу, безумно, сейчас обсудить с человечеством основные вопросы, у меня их осталось не больше пяти-шести, но православные смотрят на меня хмуро, а неверующие обвиняют в какой-то мистифицированности. Я самый реалистичный реалист на свете, потому что верю, а меня никто не понимает! Моя вера уже абсолютно рациональна, а мне внушают, что любая вера иррациональна! Ну нельзя же так обходиться с человеком, который точно знает. Надо мной и Пётр посмеивается: он, кажется, только себя самого считает богом, ему голос был…

– Я понимаю тебя, – с угрозой говорит бабушка.

Она не любит моей пыли, эмоций, сетований, упрёков человечеству. Дарвин для неё вообще не существует, поэтому она искренне посылает меня куда подальше, если я в очередной раз начинаю доказывать ей, что он был неправ.

И вообще: правильно поступал Пифагор: назначал абитуриентам пятилетнее безмолвие. Вот если они выдерживали это, преодолевали страшное искушение высказаться, поделиться мнением, – их брали в школу и начинали учить мудрости. Если они всё-таки болтали – извините. Домой, на печку.

Кому дорого личное мнение – недостоин мудрости.

Правильно поступал Пифагор с учениками. Теперь и наши умники допетрили: сначала нравственность, а потом истина. Спросили бы у Пифагора – раньше полегчало бы.

А с тех пор как знание можно купить за деньги, никто не даёт ученику ни грана мудрости. Да и как её дашь, если ученик платит, болтает, отдыхает по своему усмотрению, сам распоряжается своим временем, считает себя личностью, потому что платит, болтает, отдыхает и так далее.

Моя бабушка – мой Пифагор. Мы вроде бы говорим с нею, но я чувствую, что на самом деле на мне обет безмолвия. Как это возможно – не понимаю. Но ощущение очень отчётливое. И ласка. Мне тут, у бабушки, ласково. Мне безразличны её выходки. Близ неё мне как дома.

– Вот и вся любовь, – успокоенно говорю я. – Ты чудо. Пора чаю попить.

– Ты не рассказала историю. – Бабушка отодвигает чайник от меня подальше.

– Можно я о прочитанной книге?

– Ты читаешь? Славно. Хотя бы так.

– Представь себе. Писатель молодой, талантливый. Фамилия? Иванов.

– Крепко, – кивает бабушка. – И что?

– У него есть рассказ – «Любовники».

– Прекрасно. «Любовники» Иванова. Дальше.

– Он любит её – не смейся! – вот уже десять лет. Она замужем, он женат. Непреодолимое препятствие. И вот…

– Фабула просто феерическая. А сюжет?

– Вот-вот. Он, наконец, доводит её до решительных намерений, снимает спецквартиру…

– Лучше бы купил, – комментирует бабушка, – если уж десять лет ждёт.

– А может, и купит. У них уже всё на мази. Но дело не в этом. Он, понимаешь, так любит и хочет её, что ночью, в ожидании свидания, когда её ещё нет с ним рядом, он греет пол! Брюхом.

– Чтоб у неё ножки босые не замёрзли? – уточняет бабушка.

– Правильно. Ты что – читала?

– Нет, не читала. А по нагретому брюхом паркету – ходила. – Бабушка закуривает сигариллу.

Я сникаю. Хотела потревожить её – её! – воображение. Эта ведьма всё угадывает наперёд. Всегда-всегда. Если бы герой Иванова купил даме не рояль, а барабан или арфу, для нестандартного развития любовного сюжета, бабушка предугадала бы ход, но пояснила, что рояль удобнее для любовной встречи, нежели барабан.

Но арфа хороша тем же, чем виолончель: музицирующая дама непременно раздвигает ноги. У мужчины кружится голова: вечер, зимняя стужа за окном, натопленный паркетный зал, простор мерцает свечными всплесками, женщина обнажена, ей тепло, она играет на арфе или виолончели, раздвинув беспомощные колени, а её возлюбленный лежит рядом на полу, животом вниз – греет ей дорожку на ложе любви.

Прочитав мои мысли, бабушка продолжает:

– Дальше и расписывать всё это нельзя. Никак. Что ещё может произойти? После арфы, после струящейся призывной мелодии, змеино сжимающей его душу и всё-всё тело… Даже не вздумай описывать их финальный акт. Занавес – немедленно после арфы с ногами.

– У Иванова дама приходит утром. Снимает одежду. Он ждёт её в постели. Счастливый конец многолетних мук.

– А она зубы почистила? – бабушка верна правде жизни. – Ты читала письмо Наполеона к жене? Цитирую: «Я еду: не мойся!». Настоящее французское блюдо. Женщина в собственном соку.