В 1981 году произошел один инцидент, который (подобно тому, как знаменитая шинель Фреда Мак-маррея привлекла к себе внимание кинорежиссера, и тот, начав с предложения продать ему эту шинель, закончил тем, что предложил Макмаррею роль, его позднее прославившую, или подобно тому, как внимание театрального агента привлекли к себе выпирающие из-под свитера груди никому на тот момент не известной Ланы Тернер, которая попивала через соломинку фруктовый коктейль, сидя на мраморных ступеньках крыльца у самой обыкновенной аптеки) позволил ему вырваться из толпы потенциальных неудачников и сделал его сперва гостем утренней программы для детей, остающимся анонимом в своем клоунском наряде и аляповатом гриме, а затем и шагнуть дальше по лестнице телевизионной карьеры.

Это было исключительно печально размалеванное лицо, как и подобает клоуну в Хуливуде, а истории, которые он рассказывал в перерывах между мультиками, хоть и предназначенные для того, чтобы позабавить детишек, затрагивали какие-то меланхолические струны и в сердцах у взрослых. И вот он уже превратился в ведущего вечернего шоу, рассказывая и по большей части придумывая сказки на сон грядущий – и для детей, и для усталых матерей-одиночек.

Прошло еще совсем немного времени – и вот ему уже дали послеполуночный эфир: он по-прежнему рассказывал байки, он отвечал на телефонные звонки, он острил и балагурил, веселя, утешая и, на свой лад, соблазняя грустных, потерянных, одиноких, страдающих от бессонницы. И в результате он превратился в телезвезду местного масштаба.

Его называли Сэмом Печальником и Сэмом Песочным Человеком, он слыл советчиком и утешителем тех, кому не спится на улицах, в аллеях и на задворках Хуливуда, он жил полной жизнью и собственная жизнь ему нравилась, хотя он и подвергал свои радости постоянному скептическому или ироническому анализу, как поступает девяносто девять процентов живущих на земле; он жил и в то же самое время ждал, когда же начнется настоящая жизнь. В четырехмиллионном городе он отыскал возлюбленную, о какой мог бы затосковать каждый, и потерял ее, уступив горцу из Аппалачей, впоследствии оказавшемуся убийцей.

На следующий год ему в эфир позвонила женщина, пожелавшая попрощаться со своим единственным другом во всем Хуливуде – и этим другом оказался телевизионный клоун, – а он не смог продержать ее на проводе достаточно долго, чтобы номер телефона выявили и в дело смогла бы вмешаться полиция. Позже ему рассказали, что полиция была уже у дверей, когда из-за них донесся выстрел. Его красноречия не хватило ровно на десять секунд, его силы внушения, его гипноза, – иначе бы ему удалось задержать ее на проводе и, тем самым, спасти жизнь, – а женщине, возможно, хотелось, чтобы ее спасли. В маленьком микрокосме упущенных возможностей они завалили бы весь Хуливуд подобно палой листве, если бы в Хуливуде имелись деревья, которые можно было бы таковыми назвать.

Так или иначе, с шоу-бизнесом Песочный Человек на этом и завязал.

Он обзавелся лицензией частного детектива – просто затем, чтобы зарабатывать себе на хлеб насущный, принялся совать нос в чужое грязное белье, разгребая испачканные трусики и пропитанные потом футболки, становящиеся уликами тысяч адюльтеров и прочих незаконных интрижек. В этом городе, слывущем самым скандальным во всей стране, если не во всем мире, ему редко доводилось сидеть без работы.

Он всегда испытывал любовь к бутылке, но в какой-то момент просто-напросто узаконил свои отношения с нею. Он стремительно старел, дни проходили в янтарном тумане виски, однако взрослеть он отказывался категорически. Впоследствии он и сам не смог бы определить точный день и час, когда бутылка из законной супруги превратилась во всевластную госпожу. Хотя запомнил день и час, когда самым решительным образом завязал с пьянством.

Благодаря чему он выгадал десять лет, хотя, конечно, десять предыдущих оказались безвозвратно потеряны. И вот он принялся наверстывать упущенное, принялся бегать наперегонки с самим собой, прекрасно понимая, правда, что одержать победу ему в этой гонке не удастся. Потерянное время нельзя возместить ничем. Абсолютно ничем.

Когда ему снились сны, он неизменно оказывался в них на десять лет моложе своего календарного возраста; в снах о детстве он и вовсе был еще не родившимся на свет фантомом, едущим на велосипеде по направлению к родительскому дому.

И сейчас, после десяти лет трезвой жизни, он по-прежнему рыскал по улицам. И здесь, как он обнаружил (и как обнаруживали все, кто сюда попадал), шла война, пролегало поле одного из бесчисленных сражений, которые ведутся по всему миру в городах, достаточно крупных для того, чтобы в них завелась популяция одиноких и ненасытных мужчин, которые эксплуатируют женщин и обездоленных детей. Война куда более суровая и кровавая, чем та, которую США провели за океаном против Ирака, на расстоянии в несколько тысяч миль отсюда.

Свистун был хорошим бойцом, потому что он не переставал сражаться, даже когда уже не оставалось практически никакой надежды на победу.

Если бы вы объяснили что-нибудь в этом роде лично ему, он принялся бы всячески отнекиваться, он объяснил бы, что даже не мыслит в категориях надежды или спасения, а если что-нибудь и делает, то только затем, чтобы не сидеть сложа руки и чтобы иметь возможность зарабатывать на хлеб насущный и на содержание бунгало, нависшего над фривеем на Кахуэнга-бульвар неподалеку от океана.

В этот погожий денек он кемарил за излюбленным столиком в нише у большого окна в кофейне "У Милорда" на углу Голливудского и Виноградной. Дверь кофейни была настежь раскрыта – не так уж часто в Хуливуде выпадают погожие деньки.

Никто, кроме него, не присаживался сейчас в кофейне за столик. Редкие посетители – проститутки мужского пола, сутенеры, полицейские, праздношатающиеся и скейтеры – время от времени заглядывали сюда в этот утренний час взять пластиковый стаканчик кофе, но уже мгновение спустя исчезали на улицу, залитую неоновым светом и заставленную урнами со все еще не убранным вчерашним мусором. Парочка посетителей присела на крыльце, попивая свой кофе и греясь в лучах непривычного здесь солнца.

Единственной живой душой во всей кофейне, кроме самого Свистуна и стряпухи, возящейся на кухне, был Боско Силверлейк, однорукий буфетчик, который сидел сейчас у себя за стойкой, читая книгу "Юнг и утраченные Евангелия".

Свистун что-то бормотал себе под нос, закрыв глаза и привалившись щекой к холодному оконному стеклу.

Боско отметил в книге место, на котором остановился, взял ее под мышку искалеченной руки, подцепил большим пальцем здоровой фарфоровую чашку, снял с электроплиты кофейник и отправился к Свистуну за столик. Он подлил ему в чашку горячего кофе, потом налил себе в пустую чашку и сел за стол.

– Что это ты пробормотал?

– Я, кажется, подцепил весеннюю лихорадку. Если бы Сигурни Уивер вошла сейчас сюда и предложила мне скоротать с ней в постели послеполуденный часок, я был бы вынужден отказаться. И упустил бы тем самым уникальную возможность.

– И дождь не за горами.

– Я бы сказал ей: попроси меня об этом завтра, а потом сокрушался бы всю оставшуюся жизнь.

– Почему это?

– Сигурни не из тех женщин, которые терпят, когда им хотя бы раз отказывают.

– Выходит, она так никогда и не узнала бы, чего лишилась.

Джонас Килрой – высокий, тощий, рыжеволосый, веснушчатый, веселый открытый человек с неизменной глуповатой ухмылкой на губах. Каждое Утро он стоит на верхней лестничной площадке университетского здания, возле перехода на гуманитарное отделение, и размышляет о той части тамошнего студенчества, которая ватагами, стайками, а то и целыми толпами снует по асфальтовым дорожкам, топчет траву газонов и устремляется в обитель всяческой премудрости, именуемой Калифорнийским университетом. Он размышляет над тем, не покинули ли его окончательно энтузиазм пастыря здешних стад и желание приготовить для них очередное пиршество разума.

Его дисциплины – сравнительное религиеведение и мифология – давно уже не рассматриваются теми, от кого все зависит, в качестве необходимых составляющих подлинного образования, а сам он, первосвященник познания, давно перестал быть значимой и заметной фигурой в университетском пейзаже, превратившись всего-навсего в ходячий анахронизм, подобно профессорам и преподавателям английской литературы или археологии. Держат здесь – и этих горемык, и его самого – скорее по привычке, а также для того, чтобы обеспечить получение ничего не значащего диплома лентяями и лентяйками, любящими и умеющими разве что поболтать.