— А все же разбойник он! — не согласилась Машенька.

— Эк, заладила сорока одно: разбойник да разбойник… Небось, кабы не разбойник этот, быть бы нам в полону у нехристей! — блестя глазами горячо воскликнула юная хозяйка.

— Верно твое слово, боярышня! Быть бы всем вам в югорском плену! — послышался чей-то звонкий голос из-за куста орешника, и стройная фигура Алеши Оболенского выскочила на садовую лужайку, посреди которой приютилась огромная качель.

— Ай! Чужой! — не своим голосом взвизгнули девушки и стаей испуганных птиц кинулись врассыпную.

Только две из них остались стоять на месте, как ни в чем не бывало.

То были голубоглазая хозяйка Сольвычегодска и черненькая Агаша, ее ближняя сенная девушка.

— Стойте, куды вы, глупые! Паренька ин за волка приняли! — насмешливо послала последняя им вдогонку. — Ишь, страшилище нашли! — хохотала она, неча сказать! Уж волк-то больно пригожий да ладный вышел, — острила девушка.

Действительно, в нарядном красивом мальчике не было ничего страшного.

Напротив, позлащенный прощальными лучами заходящего солнца, в своем голубом, затканном дорогим шитьем кафтане, он красиво выделялся на общем фоне зелени садовых чащ. Быстрыми шагами приблизился он к Тане и, взяв ее за руку, произнес ласково и тепло:

— Спасибо тебе, боярышня, на добром слове да на заступе твоей.

— Не боярышня я, а дочь купецкая, — смущенно проговорила девушка. Татьяной меня звать, а то и Таней… А ты тот молодчик-князек, коего вольница у себя в стану приютила? — уже бойко спрашивала его Танюша.

— Он самый и есть. Алексеем меня зовут. А за атамана в другоряд тебе спасибо. Не душегуб он, не разбойник, а богатырь, казак вольный, вот он кто, — горячо произнес Алеша.

— Не разбойник? Ан, тебя ограбил, с подъесаулами своими дядьку твоего порешили, вон челядь што про его сказывала, про атамана твоего! — необдуманно и резко сорвалось с уст Агаши.

В следующую же минуту девушка раскаялась в своих словах. Белее снега стало лицо княжича. Глаза потемнели, губы дрогнули.

— Не атаман то, а Никита Пан разбойник, — глухо проронил Алеша. — А атамана да Мещеряка Матюшу ты не тронь, слышь, не тронь! — произнес он, сдвинув свои черные брови.

— Ишь, подумаешь, Бовы какие королевичи, што и тронуть их не моги! — рассмеялась Агаша и вдруг притихла, взглянув случайно в лицо своего собеседника. Так печально, так грустно было это пригожее лицо, что жалость невольно защипнула за сердце бойкую девушку.

— Прости, княжич, на слове вольном. Сам ведаешь, слово не воробей вылетит, не поймаешь. Прости, што о мертвом помянула, и не серчай, — робко произнесла она.

— А вы, девоньки, чего притихли разом и ты, Татьяна Григорьевна, тож! — разом оживляясь и входя в свой обычно веселый тон звонко подхватила Агаша. — Давайте, што ль, гостеньку дорого веселить. В прятки поиграем, што ли? Ишь, сад-то у нас как разросся. Благодать! Хорониться есть где!

Места много!

— Вот што ладно, то ладно! — обрадовалась Танюша, — потешим князеньку. Он запечалился што-то, — с ласковым сочувствием произнесла она, не спуская с лица Алеши своего голубого взора.

Милый голосок, прелестное, свежее личико и ясные, голубые глазки девушки разом расположили в свою пользу сироту-князька.

«Какая добрая она! Все одно, што Матюша!» — вихрем пронеслось в его мыслях и, поборов налетевшую на него снова смертельную тоску по дядьке, он сделал над собой усилие и почти спокойно произнес:

— В прятки — так в прятки! Во што хотите играть стану.

— А я искать буду! — тотчас же вызвалась бойкая Агаша. — Ну, девоньки, врассыпную! Раз! Два! Три!

Не успела закончить своей фразы девушка, как вся толпа, с визгом и хохотом, кинулась прятаться за деревья и кусты.

Кинулся прятаться за другими и Алеша. Быстрый и ловкий мальчик оказался проворнее всех. Пока девушки успели схорониться в кустах, он добежал до небольшого здания, притаившегося в глуши сада, тесно оцепленного боярышником и цепким колючим шиповником. Оно находилось совсем в стороне от прочих жилых строений и от садовой площадки, где играла молодежь, и примыкало к стене острога одной своей стороной. Тут же, подле здания, была прорублена крошечная калитка, почти не заметная для глаза. Из нее прямо шел вход в рощицу, отделявшую с этой стороны острог от прилегавшей к нему степи. Здесь было тихо и уютно. Заходящее солнце ударяло в маленькие окна домика и всевозможными цветами радуги пестрило оконную слюду. Какая-то красногрудая пташка, усевшись на ветке, тихо чирикала, склонив набок головку, и с доверием поглядывала на забежавшего в ее царство мальчика.

Это царство, как нельзя более, пришлось по душе Алеше. Дикий, запущенный уголок почему-то напомнил ему крохотный дворик в Московском домишке, где около восьми лет кряду укрывал его от опричины покойный Терентьич. Так же было и там зелено и глухо, так же чирикали пташки, так же заходящее солнце румянило деревья и кусты. Только на душе Алеши было далеко не так. Хоть и осиротевший тогда после смерти деда, мальчик чувствовал подле себя заботливо любящего дядьку-пестуна. А теперь?!..

Покойный Терентьич, как живой, встал перед глазами Алеши. Мучительной тоскою сжалось сердце несчастного, одинокого полуюноши, полуребенка.

— Князенька, где ты? — откуда-то издалека глухо донеслось до его ушей.

Он не ответил. Его уже не тянуло к игре и развлеченью. Даже голубоглазая девушка, показавшаяся ему в первую же минуту такой милой и родной, не привлекала к себе.

— Князенька, где ты? — опять раздался тоненький голосок.

Он не откликнулся ни единым звуком.

Молодые, звонкие девичьи голоса постепенно затихали в отдалении.

Наконец, наступила полная тишина. Только издалека, со стороны главных хором, доносились обрывки смеха и песен пирующих. Заметно потемнело в саду. Сумерки надвинулись, кусты стали принимать понемногу прихотливо-фантастические очертания. Над головой Алеши выплыл месяц.

Голубоватым, причудливым светом залил он траву и кусты и самый домик в углу, получивший какой-то волшебный, таинственный вид. Еще печальнее стало на душе Алеши. Если днем он забывался немного от своего горя, то ночью ему становилось вдвое тяжелей. Как живой стоял в такие часы в его воображении Терентьич с петлей на шее, иссиня бледный, со скорбным старческим лицом.

Вот он и сейчас стоит перед ним снова… Глаза полны жуткого ужаса, лицо полно тоски… Дрожащие, слабые руки протянуты к нему, Алеше…

Мальчик не выдержал больше и с тихим стоном упал на траву.

Неожиданный ответный стон послышался где-то близко, близко, почти рядом с ним. Он вздрогнул, прислушался, насторожился. Тихо, тихо кругом.

Только глухо звучат голоса со стороны хором. Ничего нет. Не слышно ничего, кроме них. Вдруг новый стон еще внятнее и определеннее прозвучал над его ухом.

В одну секунду Алеша был на ногах. Теперь он слышал ясно. Стон выходил из крошечного оконца домика. Мальчик кинулся к окну и, стараясь рассмотреть внутренность избушки, прильнул было к холодной слюде и разом отпрянул назад, вскрикнув от неожиданности.

С внутренней стороны домика появилось чье-то широкое лицо, все облитое серебряным светом месяца, тускло белевшее через слюду. Что-то неживое и странное было в этом скуластом и плоском лице. Темные глаза крошечными точками мерцали сквозь слюду оконца.

— Господи! Да што ж это? Аль попритчилось мне? — произнес мальчик, невольно поддаваясь охватившему его впечатлению суеверного ужаса.

Но, очевидно, за слюдовым оконцем, в которое едва могла пролезть детская голова, находился живой человек, нуждающийся в помощи его, Алеши.

Сердобольный и отзывчивый по природе, он готов был помочь каждому страдающему существу. Руководимый этим побуждением юный князек снова приблизился к оконцу.

— Кто ты? Что с тобою? Почему ты стонешь? — громко спросил он странное, широколицее существо.

Из-за тусклой слюды послышался глухой, на ломаном русском языке, ответ:

— Сам светлый Тохтен-Тонг[59] посылает тебя мне на помощь… Кто ты, юноша, не знаю я, но видно пришел усладить мои последние мгновения…