Имзега, между тем, торопливо вошел в жилище, сбросил пук хвороста на землю и тут только заметил горящую плошку на полу пещеры. Безумная, фанатическая радость охватила его лицо.

— Великий Урт-Игэ, ты дал добрый знак! — вскричал он в голос. — Ты сам послал огонь, очищающий жертву. Да свершится воля великого духа!..

Пленник, ты умрешь сейчас!.. — заключил он торжественно, обращаясь к скованному Алексею.

Тот не понял слов шамана. Но когда последний, сложив из принесенного хвороста костер у его ног, вылил на него масла, пленник разом понял весь ужас своего положения.

— Живым ладит сжечь… — вихрем пронеслась его мысль, и волос дыбом поднялся на его голове…

Умереть здесь, сейчас, внутри этой ужасной пещеры, казалось таким чудовищным ему, молодому, сильному, полному мощи и здоровья юноше!..

Между тем костер занялся… Огонь поднимался выше… Он уже коснулся кафтана князя… Цепи, сковавшие ноги, нагрелись и раскаленными звеньями жгли его, смрадный дым душил горло, ел глаза…

А сам Имзега закружился, как бешеный, вокруг костра. Вот он схватил со стены бубен и, ударяя в него, завертелся на одном месте.

— Великий Урт-Игэ! Прими мой дар!.. — хриплыми звуками срывалось с его уст, пока, наконец, грянув в конвульсиях на пол, чуть живой от усталости, он не потерял сознание.

Огненные языки уже лизали Алексея. Одежда на нем занялась в нескольких местах.

Имзега, лежа на полу, не подавал признаков жизни. Этим мгновением воспользовалась Алызга. Быстрее молнии рванулась она в пещеру, схватила потники и кошмы, сваленные в углу, и в одну минуту затушила костер. Потом забросала ими загоревшиеся одежды Алексея и, когда они перестали тлеть, взяла его за руки, подвела к выходу пещеры и сказала:

— Ты дал мне когда-то свободу, батырь, теперь благодарная Алызга отплатила тебе тем же и спасла тебя… Беги к своим, пока брат Имзега не проснулся… Но берегись попасться снова на глаза Алызге… Алызга женщина и как женщина слабее тебя, мужчины… Но бойся ее, батырь… Велик гнев Алызги… Узнай, батырь, стрелы ее бьют не хуже стрел первого алактая… За унижение моей госпожи, царевны Ханджар, сумеет отплатить кяфыру Алызга… — заключила она дрожащим от волнения голосом.

Алексей слабо улыбнулся.

— Не больно-то страшны твои угрозы, Алызга, — произнес он. — Я слаб и безоружен… У тебя в руке нож… Ударь меня им, коли чувствуешь в себе правоту… Но помысли о том: отвернулась бы ты от твоих богов, Алызга, от родины и кровных, когда бы враги твои пожелали того?.. Слышишь меня, Алызга?..

Она только блеснула своими маленькими глазами в ответ.

— Ступай, не то накроют наши… — шепнула она, быстрым, ловким движение раскрыла замок ржавых цепей на руках Алексея и скрылась в кусты.

Алексей поднял голову к небу. Ласковые звезды глянули на него, словно радуясь за него, словно подбодряя. Он перекрестился истово и, придерживаясь руками за встречные деревья и кусты, поплелся вперед, наугад, едва передвигая ослабевшие ноги.

Какая темная и непроглядная осенняя ночь!..

Сквозь приподнятую кошму иссыка видны другие юрты и скат к реке, и темное небо с мириадами золотых очей. Огни на небе и огоньки на земле…

Огоньки мелькают и внизу… это не спят казаки, взявшие в сумерках городок Атик-мурзы и разгромившие его богатства. В юртах татарского князька расположились они отдохнуть перед последним боем. Кровавым и страшным будет этот последний решающий и решительный бой. Под Чувашьей горой, на засеке, копошились Кучумовы воины. Еще до сумерек увеличилось, возросло почти вдвое их число. Это Мамет-Кул со своими батырями присоединился к защитникам Искера. Костры неприятельского стана пылали ярко. Шум и гул их голосов несся по реке. В наскоро сложенной юрте, на вершине Чувашьей горы, устроился Кучум со своими мурзами и муллами, чтобы следить с высоты утеса за ходом битвы.

Не тихо и внизу, в только что взятом с боя городке Атик-мурзы. На площади его и в юртах, и на береговом скате разместилась Ермаковская дружина. Говорят громко, спорят бурно. Слышны возгласы, крики. Чуть не до Чувашьей горы долетают они. Мертвого они разбудят, не то что встревожат живого.

— Не ладно дело затеял атаман… Нешто можно так-то?.. Нас мала горсточка, а их вона, што комаров о летнюю пору, — звучали все настойчивее и сильнее голоса казаков.

— Вестимо дело: не одолеешь… Перебьют нас за милую душу… Косточек не соберешь…

— Вот бы ночкой-то, покаместь тьма кромешная стоит, сесть бы в струги ладненько да и отвалить к Тоболу, — нерешительно заметил чей-то голос.

— Вестимо, отвалить… Давай обрядим это дело, ребята… Собирай круг, молодцы, — подхватили другие голоса.

— Без атамана-то круг собрать?! Штой ты? Аль очумел, паря!.. — останавливал Мещеряк расходившегося казака.

— А о чем атаман-то мыслит?.. Чего ждать?.. Какого ему рожна еще надоть?.. Набрали богачеств у поганых, навоевали их именья, да и буде…

Вспять можно, пока не перебили нас всех… Гляди, полегло уж сколько из дружины… Да и патроны у нас почти што все… Атаману што: он бобыль, сирота круглая, а у нас бабы в Сольвычегодске оставлены, за два-то года тамошнего житья переженились многие, ребята кой у кого малюточки, тоже жалко…

— И то жалко… На што и Сибирь нам, коли жисти решиться, подхватывали все новые и новые голоса.

И вскоре настоящий бунт вспыхнул на кругу. Напрасно Кольцо и его помощники перебегали от одного к другому, успокаивали, уговаривали и убеждали — ничего не помогало. Страх, как спрут, охватывал, дружину своими липкими, отвратительными щупальцами и держал ее как в тисках.

Дружина роптала.

— Не хотим под ножи поганых!.. На утек пойдем!.. — кричали казаки.

Бледный, с трясущеюся челюстью кинулся в юрту Ермака Матвей Мещеряк.

— Выходи, атаман… Сладу им нет… Бунтует дружина… — неожиданно, точно вырос он перед задумчиво сидевшим на кошме Ермаком.

Быстро, в один миг, очутился атаман в кругу дружины.

— Кто дозволил круг собрать?.. Кто галдеть зачал?.. — грозно прогремел его окрик.

И горящими глазами он обвел круг.

Все разом стихло, как по мановению волшебного жезла.

— Братцы! — прозвучал после недолго молчания хорошо знакомый каждому казаку голос Ермака. — Куда бежать нам, ребятушки?.. Время осеннее… позднее… Гляди, лед на реках смерзать зачинает… Струги засосет… А и пусть бы проплыли благополучно, так нешто худая слава за нами не поплывет?.. Вспомним, братцы, что честным людям обещали, чем русскому народу православному да царю-батюшке заслужить хотели… Нет, не вернемся вспять… Не положим укоризны на себя бегством нашим… Ударим с Божьей помощью на засеку с рассветом. Стыда не примем… И да поможет нам Бог, и память о нас не оскудеет, и слава наша вечна будет…

Сказал и обвел взором дружину. Глядит и ждет. А уж казаки не те.

Бледные лица подняты на него с уверенностью в победе и горят вдохновенной верой, надеждой…

Еще минута и победным звуком вырвался клик могучий, как рев пороха, из многих десятков грудей:

— Идем на Кучума!.. Все до единого идем!.. Прости, атаман!.. Пусть не оскудеет память о нас, и слава нам вечно будет!..

— Спасибо, ребятушки!.. А теперь отдохните малость. На рассвете жаркое дело предстоит, — тепло и радостно откликнулся атаман. — Да сторожевых поставить распорядись, Иваныч, — обратился он к есаулу.

Тихо разбрелись по юртам казаки. Тишина воцарилась в городке. Только сторожевые обычным окликом «слу-у-у-шай» по временам нарушали ее.

Матвей Мещеряк добровольно занял пост одного из постовых казаков, отпустив спать последнего. Матвею не спалось все равно в эту темную, непроглядную осеннюю ночь. Смутно реяли думы в темнокудрой голове недавнего разбойника. Невеселые думы. Участь названного брата непоправимым укором легла ему на совесть… Не уберег он, не доглядел, попустил погибнуть его, Алешеньку, окаянный… Эта мысль точно камнем упала Матвею на грудь и давила, давила нестерпимо. Особенно угнетало его то, что, несмотря на поиски, он не мог найти между убитыми трупа Алеши. Даже Агашу забыл теперь Мещеряк, забыл и обещание свое принести ей богатые подарки, награбленные из татарских юрт… Перед ним стоял окровавленный призрак его юного друга и брата. Красивые синие глаза Алеши с укором, казалось, глядели на него…