И невольно тянуло все больше и больше к лихому вождю-атаману князька Алешу. К тому же не раз примечал мальчик, как часто кручиной подергивалось красивое лицо Ермака, как дымкой печали затуманивались его ястребиные очи.

— Видно и у него горе-злосчастье на душе есть, видно и его гнетет што-то! — решал мальчик, участливым взглядом лаская Ермака.

Сегодня, однако, на Строгановском пиру весел атаман. Сбросил алый кафтан с могучих плеч и, оставшись в одной, шитой шемаханскими шелками с жемчужными запонами, белоснежной сорочке, прихлебывая из серебряной чарки вино, слушает, что говорит ему хозяин.

— Ты мне перво-наперво от нас мурзу Бегбелия отвадь… Он со своими вогуличами да остяками покоя не дает моим поселкам… А опосля на татарские улусы[58] не худо бы пойти, новым ясаком обложить нечисть! — говорит раскрасневшийся от усердного потчевания гостей Семен Аникиевич.

— Ладно, хозяин, и улусы к ясаку приведем, да и самого Бегбелия на аркане тебе притащим… Небось, хитрости тут нет никакой. Видал, небось, как от нас югра лататы задавала… И с Бегбелкой ихним тож справимся! — засмеялся Ермак.

— И то, правда твоя, Василь Тимофеич, — согласился Строганов. Молодцы вы, што и говорить. По гроб жизни буду тебя благодарить с твоей ратью… Небось, и на самого Кучумку не побоятся пойти они…

— И на Кучумку пойдут, дай срок, пущай тольки покажется к нам сюда хан Казацкий (кайсацкий), царевич Махмет-Кул, што ли, — мы его разуважим.

Верно ль говорю я? — блеснув взорами произнес Ермак.

— Верно! Верно! Правда твоя, атаман-батька! — отозвались голоса сидевших за столом есаулов.

— Верно! — помимо воли вырвалось звонким тенором и из груди Алеши.

Этот звонкий детский голос заставил обернуться Ермака в сторону мальчика.

Быстрым ястребиным взором окинул атаман Алешу.

В своем голубом, шитом золотом кафтане, подарке Мещеряка, юный князек был чудо хорош собой. Его синие глаза так и искрились, восхищенным взором впиваясь в лицо атамана. Острый взгляд последнего в свою очередь так и вонзился в него. Казалось, этот взгляд проник в самую душу Алеши. А он, словно зачарованный, не сводил глаз с Ермака.

Пытливые глаза казачьего батьки-атамана вдруг неожиданно смягчились, засияли лаской.

— Подрастает соколенок… Крылья никак чует… Слышь, Мещеря, отдай мне парнишку твоего… Я его лихим казаком сделаю. Хошь ко мне, князенька, а? — ласково кинул Алеше Ермак.

Что-то, словно птица, затрепетало в груди мальчика. Какая-то жгучая радость после стольких печалей и мук вошла ему в сердце. Еще неудержимее потянуло его к этому мощному человеку, распоряжавшемуся столькими жизнями людей.

— Хочу! — хотелось без удержу крикнуть в голос Алеше. Он уже открыл было рот и… неожиданно встретил на себе затуманенные очи Мещеряка.

— А как же я, князенька? Аль меня кинешь? — тихо шепнули губы Матвея.

— Не кину! В жизнь не кину тебя! Ты мне ровно братец любимый! — тихо, но горячо и пылко вырвалось из груди мальчика. — А только… только вот што, Матюша, — зашептал он, тут же ближе придвигаясь к своему другу. Что, ежели попросить нам атамана к себе обоих нас взять? — весь вспыхнув, как маков цвет, заключил княжич Алеша.

— Ладно, князек! Возьму к себе обоих! Оба у меня вроде как бы оружничьими будете… Согласны? Што ль? — ласково обдавая своим искрометным взором Мещеряка и Алешу, спросил Ермак.

— Согласны! Вестимо, согласны! — отвечал за обоих Матвей, в то время, как юный князек только сверкнул радостно заблестевшими глазенками.

— Слушай, паря, — уже серьезно проговорил Ермак, снова обратившись к Алеше, — тебе на пиру с нами молодцами бражничать как быдто не пристало.

Млад ты годами для того, и от медов сыченых, не токмо што от фряжских вин, голова у тебя кругом пойдет. Видал я в оконце, как на лужайке девки красные молодую хозяйку веселят. Може дозволит тебе Семен Аникич в горелки с ими побегать да хороводы поводить? А? Дозволишь што ль, хозяин-светушка? — обратившись к Строганову, попросил Ермак.

— Пущай идет. Ему, дитяти, куды веселее побегать, нежели с нами в душной горнице пировать, — ласково произнес тот, погладив кудрявую голову Алеши. — Ступай, паренек!.. Очи, што звезды! Взор чистый, правдивый…

Дорого бы я дал, штоб рану его сердешную залечить… Дорого бы дал, штобы не случилось того, отчего осиротел в конец мальчонок этот, — задумчиво произнес Ермак, глядя в след Алеше, пока статная, красивая фигурка мальчика не скрылась за дверью. — Не терплю я боярского отродья, ни высоких бар, а этот князек-сиротинка, помимо воли, так в душу и лезет со своим ясным лицом пригожим да с очами синими, смелыми, — добавил он тихо и тотчас же, обратившись ко всем пирующим, весело крикнул:

— А ну-ка, ребятушки, споем молодецкую! Потешим хозяев тароватых за угощение обильное! Нашу любимую споем, молодцы. Мещеря у нас запевалой по обычности будет… Зачинай соловьем, друже, а мы подхватим тебе.

Услышав последние слова атамана выпрямился Матвей, тряхнул кудрями, молодецки расправил грудь и, обведя круг пирующих загоревшимся взором, начал низким и сильным баритоном всем пирующим хорошо знакомую песню:

Хорошо запевал Мещеря, хорошо пели казаки, подхватившие из соседних горниц знакомый припев.

В такт песни звенели серебряные чарки и кубки, наполненные искрометным вином.

Строгановы, дядя и племянники, низко кланялись, благодаря за песню.

Пир с каждой минутой делался все шумней и шумней…

— Ишь, распелись!.. Гляди, до утра протянется пирное столованье! Я уж дважды туда сбегала. Из оконца хорошо видать-то и всех разбойников, и атамана ихнего… — так говорила веселая Агаша, попрыгунья и затейница, рассказывая сгруппировавшимся вокруг качелей девушкам как хорошо разглядела она пировавшую вольницу. — А у самого-то, у атамана, значит, — захлебываясь и воодушевляясь говорила шалунья, — глаза, што твои уголья, так пламя и мечут, так и мечут…

— Ой, страшно, девоньки! Небось, не единожды руку в человеческой крови омыл! — трусливо сжимаясь прошептала Домаша.

— Тссс! Нишкни, глупая! — прикрикнула на нее Танюша, — нешто можно о том говорить! Коли услышит дядя — беда! Гляди-тка, с честью какою крестненький его принимает!.. Ровно боярина-князя, ни дать, ни взять царского посла.

— А все ж крови на ем много! — заметила Машенька, и глаза ее пугливо покосились в сторону хором, откуда неслись песни и крики.

— Крови? А на ком ее нет? — запальчиво подхватила Таня. — Вона на Москве, бают, рекой льется она… И не от руки разбойничьей, а от царевой, прости, Господи, руки. Бают люди, все боле да боле невинной там крови льется! А он, атаман этот, зря не зарезал еще никого… Бают люди, на богачей, бояр да воевод налетят они, бывало, всей ватагой и откупа спросят: коли откупятся данью, значит проезжай дале, а нет, — не погневись. Мне дядя сказывал! — оживленно заключила свою речь девушка.