— А по-моему, Валя права! — как бы угадывая тайные мысли матери, вступилась Лелечка. — Гордость прежде всего! Вот еще! Богач он, так и издеваться над бедными может!.. Молодец Валентина, люблю таких! — и она звонко чмокнула сестру в самые губы.
— Да дадите ли вы, наконец, спать, сороки неугомонные? Ведь завтра на лекцию ни свет, ни заря надо! — раздался недовольный голос Павлука, спавшего за дощатой перегородкой вместе с братом, в гостиной.
— Самому не спится, а другие мешают, видите ли! — бойко отрезала из-за стенки Лелечка.
— Корюшкой только кормить умеешь! Уж ты молчи, стрекоза!
— Ну, вас, горластые! — послышался недовольный сонный голос Грани, — к завтра латыни не готовил, вставать рано надо, а они трещат!
— Гране вставать рано! Слышите? — озабоченно произнесла Марья Дмитриевна. — Спите с Богом, дети, завтра наговоритесь!
Шепот прекратился. Дети улеглись…
Через полчаса мирный храп наполнял все уголки серого домика.
V
Скромный маленький Василеостровский театр был набит битком публикою. Этому способствовали отчасти и праздничный день, и дебют молодой актрисы, "Валентины Денисовны Лоранской", как гласила розовая афиша, наклеенная у входа. Преобладали по большей части студенты, курсистки, приказчики, изредка мелькал скромный сюртук армейского офицера. Кое-где чернели в своих форменных курточках гардемарины и кадеты морского корпуса. Все это непринужденно болтало и смеялось, рассаживаясь по местам и весело приветствуя знакомых.
Десятка два медиков столпились около входа в партер, окружив Павла Лоранского и нетерпеливо поглядывая на сцену. Павлук казался озабоченным. Он, видимо, волновался за сестру.
— Что, Володя, — поймал он за рукав шедшего из-за кулис Кодынцева, — волнуется она?
— Уж и не говори! — махнул рукою тот. — Лелечка меня уже в аптеку за валерьянкой посылала. Ты бы ей брома пред театром дал!
— Ну, вот еще вздор! Валентина и бром! Не вяжется как-то. И чего волнуется, как девчонка, право! Надо пойти… — и, пожав плечами, Павлук энергично двинулся за кулисы.
— Посторонним вход воспрещается! — остановил его у самой двери внушительного вида сторож.
— Какие такие посторонние! сестра моя там! — завопил Лоранский и, отстранив бдительного стража с дороги, прошел за кулисы.
Валентина сидела перед зеркалом в отведенной для нее маленькой уборной, одетая в ярко-красную шелковую кофточку, сшитую совместными усилиями ее и Лелечки. Гладкая, с небольшим треном, песочная юбка сидела на ней, как влитая. Ради условий сцены нужно было загримироваться. Но Валентине не хотелось портить красками лицо и она только провела тушью под глазами и усилила этим их темную глубину, оставив бледными щеки. Но от этого грима получилось нечто чужое в красивом лице. Этому способствовала немало измененная прическа из ее высоко поднятых густых, черных волос.
Павлук вошел и замер на пороге.
— Что ты? — проронила Валентина по адресу вошедшего брата, устремившего на нее восхищенный взор.
— Ах, шут возьми! — произнес он растерянно, — и Валька и не Валька как будто! Ну, и тип же у тебя! Скажу без лести, брат… молодчина!
— Правда? Правда? — полувопросительно, полуутвердительно произнесла Лелечка и, как девочка, запрыгала на одном месте и захлопала в ладоши.
Валентина заглянула в зеркало и по ее красивому лицу проскользнула самодовольная усмешка. Потом брови сдвинулись и она сказала озабоченно:
— У меня четвертый акт не выходил на репетиции! Неприятно.
— Брось, все как нельзя лучше выйдет! Ты не трусь только!
В этот миг Граня появился на пороге уборной с великолепной палевой розой в руках.
— Это тебе от Володи! — произнес он торопливо.
— Ах, он милый! — произнесла Валентина и понюхав цветок, приколола его к груди.
Послышались первые звуки оркестра.
— Уходите, уходите! — накинулась Лелечка на братьев, шутливо выталкивая их из уборной. — Валин выход из первых. Спешите на места, чтобы не пропустить ни одного словечка!
Молодые люди покорились со смехом, звучавшим, однако не совсем естественно: братья волновались за сестру, потому что маленькая семья Лоранских билась одним пульсом и жила одними общими интересами.
На пороге они столкнулись с высоким худым старичком, трагиком труппы.
— А-а! — радостно протянула ему навстречу руку Валентина. — Как я рада, что вы пришли!
— Я не мог не прийти, детка! — произнес старый актер. — Я, как истинный жрец искусства, считаю своим долгом благословить каждую или каждого, вновь вступающего в его священный храм. Я благословляю лишь талантливых, Валентина Денисовна, потому что сцена и так ломится под напором бездарностей, годных быть ремесленниками, но не артистами. Благослови вас Бог, детка! — произнес он торжественно. — Несите высоко знамя искусства, Валентина Денисовна, работайте, трудитесь, потом и кровью создавайте роли… Добивайтесь совершенства и Боже вас упаси играть ради безделья, скуки, ради выставки красоты и нарядов. Я первый тогда отвернусь от вас, как теперь первый протягиваю к вам благословляющую руку.
— Михайло Михайлыч! — произнесла Валентина дрогнувшим голосом. — Сестра — свидетельница, — и она обняла Лелечку, — что я исполню ваше желание. Я вам даю эту клятву.
— Ну, тогда с Богом! — и старик Сергеев (фамилия трагика) с отеческой нежностью перекрестил и поцеловал Валентину.
И Лелечка увидела нечто, чего не видела никогда: прекрасные всегда спокойные глаза ее сестры были полны слез. Гордая, спокойная Валентина плакала впервые.
В этот вечер шла увлекательная захватывающая своим сюжетом драма одного из модных писателей.
Пленительный, странный и загадочный характер героини вполне отвечал данным Валентины, и потому, когда последняя, с убитым горем лицом, вышла на сцену, узнав только что о разорении горячо любимого отца по ходу пьесы, театр встретил молодую девушку громким взрывом рукоплесканий.
И Валентина как-то разом наэлектризовалась при первом же звуке этого приветствия. Легкая краска естественного румянца заиграла на лице девушки, оживляя его…
Лелечка, сидевшая в третьем ряду кресел, вся похолодела от ожидания.
— Господи, Господи! вывези! Валюша, голубушка! — лепетала она беззвучно одними губами и поминутно взглядывала на своего соседа, Граню.
Окружающая публика с удивлением оглядывала рыженькую девушку с короткими кудрями и возбужденным личиком.
— Родственница дебютантки! — снисходительно произнес какой-то студент позади кресла Лелечки.
— Сиди смирно, Лелька! — сердито буркнул Граня. — Что за охота срамиться: смотрят ведь.
Но Лелечка притихла и без него, потому что Валентина заговорила.
И точно не Валентина заговорила, а кто-то другой, обладающий нежным бархатистым контральто, с чуть вибрирующими верхними нотами. По крайней мере, ни Лелечка, ни братья ее не подозревали, что может сделать акустика театра с красивым, звучным голосом их сестры.
И играла Валентина горячо, искренне, с тем неуловимым отпечатком индивидуальности, который так дорог в каждом талантливом человеке.
Измученная до последней степени своими заботами и печали, героиня пьесы достигла той точки душевного отчаяния, когда остается одно — удалиться от мира и уйти в монастырь. И это все движение души особенно ярко вылилось в исполнении Валентины.
Так именно передавала роль Валентина и это выходило прекрасно.
Публика неистовствовала, как может только неистовствовать публика с неиспорченным вкусом и здоровыми требованиями: стучали каблуками, хлопали до мозолей на руках, кричали до хрипоты. И Валентина выходила на авансцену в каком-то сладком дурмане, потрясенная и взволнованная и еще более красивая в этом несвойственном для нее волнении.
В уборной ее уже ждали свои: Леля, Павел, Граня и Кодынцев.
Лелечка, лишь только вошла Валентина, бросилась ей на грудь со слезами, лепеча совсем по-детски, растерянно и пылко:
