Юношу чуть ли не насильно вытащили на арену. Он уже не порывался к противнику, только крикнул ему, не сходя С места:

— Эй, басурман, позови, как закончишь приветствие, тогда я приду!

Абдушахиль в ярости, словно буйвол, ринулся па юношу, но тот успел отскочить в сторону, и руки перса обняли пустоту. Юноша несколько раз проскользнул совсем близко, как бы заманивая богатыря, по каждый раз увертывался, только бы не попасться ему в руки! Абдушахиль, потеряв терпение, с проклятиями гонялся за противником. В конце концов юноша, улучив минуту, схватил его за руку повыше локтя, взвалил себе на спину и, низко опустив голову, разжал руки. Абдушахиль во всю свою длину растянулся на земле. Победитель на мгновенье поставил ногу на живот противника, перескочил через него и выбежал из круга.

— Шайтан! Шайтан! — кричали персы.

— Теперь, хоть шайтане, хоть гайтане,[18]— насмешливо отвечали грузины, — вашему богатырю, что валяется на земле, как бурдюк, уже ничего не поможет!

Поверженного борца подняли и увели. Он был ошеломлен не столько ушибами, сколько выпавшим на его долю позором.

Стали вызывать победители, искали его, но не нашли: юноша замешался в толпу. Так и не удалось узнать его имени.

Пейкар-хан, насупив брови, поднялся с места и направился к своему шатру. Толпа растаяла, люди разошлись кто куда. Пейкар-хан весь тот день был не в духе, однако многолюдные толпы, собравшиеся на празднество, все же веселились и развлекались по-своему.

После обеда вельможи, как водится, прилегли отдохнуть, а когда зной спал, началась джигитовка.

Всадники разбились на две группы и выстроились на противоположных концах поли.

Кони волновались, чуя близость скачки; подняв хвосты, они горделиво изгибали шеи и беспокойно плясали на месте. Заслышав звуки зурны, они рванулись вперед, но всадники крепко подобрали поводья, чтоб не оказаться раньше времени на середине поля. Копи фыркали, прядали ушами, грызли удила, ноздри их широко раздувались, глаза сверкали.

Один из всадников вынесся вперед на своем Карабахе, ловко гарцуя подскакал к группе противников и, кинув одному из них вызов, с поразительной стремительностью умчался назад.

Противник понесся за ним и на всем скаку бросил ему вслед джирит. Однако первый всадник отбил его своим джиритом, перекинув его через голову.

Затем выехала в поле вторая пара, за нею третья — и так, не нарушая порядка, вступили в игру все остальные всадники.

Прекрасное было зрелище, когда всадники, уклоняясь от летящего вдогонку джирита, круто перегибались в седле то в одну, то в другую сторону, а иной раз ныряли под брюхо копя. А кони давно уже не нуждались ни в шпорах, ни в плети, они сами чутьем угадывали, что им надлежит делать. Всадникам было запрещено бросать дротики изо всей силы, а некоторым даже действовать правой рукой, и они играли только левой.

Абдушахиль не участвовал в соревновании.

Джигитовка кончилась. Всадники съехались и, выстроившись в ряд, дали передохнуть коням. Но вот снова раздались звуки зурны, всадники отпустили поводья, и кони с громким ржаньем понеслись вперед с легкостью джейранов.

Участникам состязания предстояло теперь пересечь поле в длину, до противоположного края, и затем, повернув копей скакать уже в одиночку, с тем чтобы сбить копьем золотую чашу, укрепленную на верхушке огромного платана. Эта чаша была предназначена в дар победителю.

Каждый из проносившихся мимо дерева всадников метнул по одному разу в цель, но сбить чашу никому не удалось: случалось, копье проносилось совсем возле чаши, а бывало и так, что взлетало выше платана.

Вдруг на поле показался какой-то всадник на вороном коне, мчавшийся с такой быстротой, что разглядеть его было невозможно; он еще издали метнул копье, попал в самую середину чаши, и она подскочила, сорвалась и, звеня, скользнула вниз.

Всадник подскакал к самому дереву, круто остановил коня, вздыбил его и на лету подхватил чашу, затем, пришпорив коня, помчался к тому краю поля, где стояли вельможи-грузины, — казалось, он хочет спешиться в знак уважения к ним, но разгоряченный безумной скачкой конь не слушался поводьев. Тогда всадник протянул чашу прямо с седла одному из вельмож и крикнул при этом:

— Да пошлет господь победу князю Макашвили во всех его делах!

Симон Макашвили выступил на несколько шагов вперед и взял из рук в руки чашу. В это самое мгновенье что-то сверкнуло в воздухе и, прежде чем Макашвили успел упасть, голова ею покатилась по земле.

Всадник повернул коня и умчался. Дрогнули от ужаса стар и млад. Мгновенье — и раздались крики:

— Баши-Ачук!

— Это Баши-Ачук!

Снарядили погоню, но было уже поздно.

Пейкар-хан пришел в ярость, накинулся с бранью на дозорных и тут же пообещал тысячу золотых тому, кто доставит голову Баши-Ачука.

В ту пору в Имерети вспыхнули волнения: имеретины призвали карталинского царя Вахтанга, известного под именем шаха Наваза, с тем что он возведет на престол Имерети своего сына Арчила.

Имеретинская знать приняла царственного гостя с большими почестями и щедрыми приношениями. Церетели превзошел своей расточительностью всех остальных вельмож, но все же сердце царя привлек не он, а князь Абашидзе, притом же не очень дорогой ценой: он подарил царю десять прекрасных девушек, и только!

— Пригодятся для подарков шаху! — сказал он.

И царю Вахтангу так понравился этот дар, что он уже не уделил никакого внимания даже самым ценным подношениям.

Больше всех огорчился и обиделся Церетели, искони соперничавший с Абашидзе.

Кико Бакридзе, улучив подходящую минуту, сказал князю, своему господину:

— Ваша слава и величие — слава и величие ваших рабов! Ваша мощь и победа — и наша победа, государь мой! И нельзя допускать, чтобы все мы стали посмешищем абашидзевской челяди! Подумать только! Царь, вернувшись в Кахети, помянет Абашидзе с большим уважением, чем Церетели! Это же смерть для нас!

— Я и сам об этом сокрушаюсь, мой Кико, но что поделаешь! — уныло ответил князь. — Я ведь ничего не пожалел — ни сил своих, ни добра, казна моя почти пуста. Что ж я мог еще придумать?

— Князь мой, не прогневайтесь, хочу вам кое-что посоветовать: вы привлечете сердце царя и заставите его забыть о дарах Абашидзе, так я рассудил слабым своим умишком… Подарите царю нечто и вправду сказочное!..

— Сказать-то легко, но где такое возьмешь?

— Бог милостив! Если дело дошло до таких подарков, как красивые девушки, нам не о чем тужить, как-нибудь уж одолеем! В Гвимском монастыре воспитываются две сестры-двойняшки, не отличить одну от другой, и такие красавицы, что подобных им никто еще в наших краях не видал.

— Они что, сиротки? И нет у них родни?

— Почти что так, государь! У них нет никого, кроме меня; я же готов пожертвовать и собой и сиротками, только бы избавить вас от горестей. У девушек нет ни отца, ни матери; был один-единственный брат, да и тот запропал где-то, и давно уже ничего о нем не слышно. Я ведь тоже, можно сказать, кончаю жизнь без потомства, и у них все равно не будет другого покровителя, кроме вас. Так возьмите обеих из монастыря и подарите царю! Куда бы пи занесла их судьба, при каком бы дворе они ни очутились, христианском или мусульманском, с такой красотой все равно не пропадут.

Церетели долго колебался: жалко было обрекать на погибель детей преданного ему когда-то Бакара; но победило давнее соперничество с Абашидзе, — Церетели взял сестер из монастыря и подарил их Вахтангу перед самым отъездом царя из Имерети. И царь и вся его свита были поражены необыкновенной красотой девушек, да еще тем, что их никак нельзя было отличить друг от дружки. Царь не знал, как отблагодарить Церетели, и пожаловал ему обширные земли с многочисленными крепостными в Верхней Картли. Весьма довольный отбыл он к себе, приказав отправить следом двенадцать девушек: двух красавиц Бакрадзе и десять — подаренных ему князем Абашидзе.