(1922- 23?)»

Тогда Патриарх Тихон находился в Донском монастыре (Москва) в не совсем понятном для его паствы положении, но в определенные часы дня. он выходил на прогулку по длинному возвышению над двором, — и верующих, приехавших увидеть его, он, обходил сверху — благословлял.

Вот и я с моим тогда десятилетним или одиннадцатилетним сыном поехала в Донской монастырь. Мы (москвичи) не знали как Патриарха кормят и кто мог старался что-нибудь привезти ему: годы в стране были нелегкие, после гражданской войны, революции и разрухи, начинался, должно быть НЭП (Новая Экономическая Политика, введенная после голода, Лениным). Потому я (после лет, когда я с сыном питалась подолгу сушеной картошкой — живые овощи были недостижимым лакомством) раздобыла где-то 400 грамм сахарного песку. А еще, не зная, как Патриарх там живет, есть ли у него иконы, я взяла с собой цветную, на картоне — см. 30х20, икону Божьей Матери с младенцем, за ее плечом была даль и, мелко — Голгофа, 3 креста, осиянные светом. Двор был полон народом.

Я передала икону вместе с мешочком сахару, радуясь его радости этой Иконе. Но… разочарование, огорчение! Мне вернули Икону. Но в одно мгновение огорчение стало — счастием! На обороте, на картоне было написано: БЛАГОСЛАВЛЯЮ.

Патриарх Тихон.

Сын Андрей тянул Икону к себе. Я прикладывалась, приложился за мной и сын. Он держал Икону, к нам шли люди и, один за другим, в очередь, люди прикладывались — под подписью, и смотрели на Икону Божьей Матери, которую держал мальчик с детской челкой русых волос, серыми большими глазами, правильными чертами и радостью на лице. Он был похож на Отрока Варфоломея (с картины Нестерова), которому было Видение Ангела в образе старца.

Икона эта была у меня цела до часа моего ареста в 1937 году.

8. VIII.90 г., Кясму, Эстония

И вот, наконец, — выходящее из рядов, чудо, коснувшееся нашей семьи: не прадедов и дедов — священников, а племянницы, родной дочери моего брата Андрея.

Она уже несколько лет болела раком, пережила операцию и, скрывая от матери диагноз, жила то дома, то в больнице.

Расставаясь с ней на лето в 1985 году, я сказала ей:

— Инночка, я каждый день молюсь о тебе, но, ведь, молитва сильнее, когда вдвоем!

Помогай мне! Но она ответила: «Тетя Ася, я же не умею молиться, я воспитана вне религии, с детства…»

— Но ты моя крестница, и я буду о тебе молиться! Было начало лета, я уехала в Эстонию. И уже много дней молилась о ней:

— Матерь Божья, помоги ей перейти в тот мир, она же не виновата, что не верит в Тебя, облегчи ей смерть, сделай, чтобы не так страшно ей было там оказаться, ничего не понимая, не ожидая — Эту молитву я без конца повторяла.

Я получила телеграмму от верующей знакомой. Инна Андреевна скончалась и по ее желанию отпета по православному обычаю.

Как! По своему желанию? Удивительно!

В Москву я явилась к 40-му дню. К матери ее, впавшей в сильный склероз после смерти два года назад — старшей дочери от первого мужа и теперь после смерти дочери младшей была приставлена женщина. После поминок она сказала мне:

— А, ведь, Инне Андреевне было перед смертью — явление. Она приехала из больницы и сказала:

— Это не был сон. Это было наяву. Была ночь. Ко мне подошла Богородица и положила мне руку на грудь!

На грудь, где были метастазы, с которыми не знали что делать — врачи, — Инна была слишком слаба для операции.

Вот как Божья Матерь исполнила мою молитву об облегчении Инне перехода в Тот Мир!

Божья Матерь сделала больше, чем я просила — облегчила ей земные страдания и явлением своим сделала ее верующей.

На ее 40-м дне я с удивлением увидела в квартире, никогда дотоле не бывшие там иконы.

Урна Инны захоронена в садочке моего отца на Ваганьковском кладбище.

Однажды весной — это было еще до начала наших поездок в Колюпаново с Александром Ивановичем — я собиралась ехать туда с молодым поэтом. Проехав до Алексина около 4-х часов на автобусе, посетив могилу Блаженной (могила все также была мне по грудь, не спадая, как соседние две могилы — от снегов и дождей) и набрав у колодца воды, двинулись в обратный путь. Хоть бы удалось сесть в вечерний автобус, всегда переполненный!

— Помоги нам, — сказала я, кладя земной, запрещенный глазными врачами, поклон о землю у колодца. Спутник с тяжелой ношей уже шел по пригорку.

В ожидании автобуса, сидя на автобусной станции, я читала поэту (он был верующим) из переписанной мною в Сибири книги — страницы жизни Блаженной, ее старости, ее чудес. Время шло.

Мне понадобилось выйти и, оставив сумочку с расходными деньгами в кошельке и тетради записей моему молодому другу, я пошла в далекую станционную уборную, через длинную площадь, освещенную высоким фонарем. Вечерело. Я не успела взойти на маленькое возвышение, как в бледном свете показались две мужские фигуры.

— Ребята, мужская — рядом, направо — сказала я.

— А, ладно, мать! — отозвались они. Но вместо того, чтобы повернуть туда, они вбежали ко мне, вырвали из рук мой карманный фонарик, палку, сорвали очки, бросили их на каменный пол и, подняв платье, стали молча по мне шарить — четырьмя руками.

Почему я не испугалась? Потому ли, что 10 лет в лагере провела в их и их подруг обществе? Но я не сразу поняла, что они ищут деньги. Значит все-таки испуг был, отбив рассуждение. А когда поняла — Ребята, — сказала я, — вы ищите денег. На мне денег нет, они в сумке, на автостанции. Если туда придете — десятку дам, больше не могу.

Не отвечая ни слова, жулики сосредоточенно продолжали искать, шаря по всему телу.

По временам один из них выходил — не идет ли кто? — и возвращался, и обыск продолжался. Они не верили, что на старухе ни за чулки, ни в белье не спрятаны деньги. Теперь уже в две руки.

— Только не убивайте! — сказала я, — у меня сын… Отпуская меня, один из них сказал:

— Иди, пока не зарезали!

Идя мимо него я подумала: — Не ударит ножом? Но как-то отстраненно, как не о себе. Я выходила на площадь под высокий фонарь.

И вдруг меня охватил ужас: как же я сказала, что на мне нет денег? Я солгала! А в 28 лет дала себе слово — не лгать (это удалось и на допросах). И вдруг нарушила? Как же нет денег на мне? Ведь у меня на поясе мешочек с деньгами, который с 1935 года с первой поездки на Алтай к сыну я сшила себе для денег и документов — в нем и сейчас лежал паспорт и пачка денег, более крупных, чем в кошельке. Но залившая меня радость унесла испуг: я поняла, что Блаженная отняла у меня память, а у них — ощупь! Четыре руки меня щупая, они не нащупали толстого мешочка, обвязанного вокруг тела — толстой тесьмой! Они бы, конечно, не стали бы терпеливо, как я, развязывать тесемки, а полоснули бы по ним и по животу — ножом…

Блаженная Старица Евфросинья! Ты услышала мою просьбу во время моего земного поклона, мое «Помоги нам!»…

Но еще не все о том дне: войдя в автостанцию, я имела неосторожность рассказать происшедшее моему спутнику, поэту. Он вспыхнул, как спичечный коробок.

— Как они смели трогать Вас! Их надо поймать! И очки с Вас сорвали, и палку…

И он бросился звать милицию — составлять акт.

Теперь я за другое боялась: поэт забыл взять с собой паспорт!

Его уведут, а как я одна потащу воду? Я бросилась навстречу милиционеру.

— Никакого акта! Меня не тронули! Я не пострадала! А вот фонарь над уборной повесьте, там — тьма!

Но спутник настоял, чтобы искали очки, палку, фонарь. Брошенные об каменный пол очки были целы, палку нашли, а фонарь они унесли с собой.

— Очки, наверное, не стекло, а пластмасса! — малодушно подумала я.

Но малодушие моего рассуждения стало ясно мне годы спустя, когда сев на камень, на Эстонском берегу, я неосторожно села на футляр с очками — и стекла, прижатые к камню, разбились, — те же, что в Алексине об пол каменный брошенные — уцелели.