— Никому и ничего. А за доверие — спасибо. Теперь слушай, что я тебе скажу. С меня твоих штучек достаточно, Том Лайтфут. Нельзя человека допустить к чему-то важному, вроде танца призраков, а потом взять и захлопнуть дверь у него перед носом, отлучить от всего остального, отказаться от его помощи.

— Да не могу я. Объяснял уже.

— Для начала — без меня ты бы в жизни не добыл укладку, а значит, твой прадедушка не устроил бы танец призраков. И на место эту укладку тебе без меня но положить, нашел способ — тыркаться в музейные стены среди ночи.

— Что я могу поделать? — выдавил из себя Том.

— Все твоя дурацкая гордость. Спорить готов, что могу открыть одну из этих дверей. Хочешь, попробую? Еще но поздно вернуться. Открою, точно тебе говорю! Только скажи.

— Пет! Черт возьми, Пит, сколько раз тебе повторять: я все должен сделать сам!

— Что ж, приятель, ладно. Желаю удачи! — Пит повернулся, чтобы уйти.

Том глотнул слюну.

— По крайней мере, до дома можно пройтись вместе. Насчет его гордости Пит прав, с грустью подумал Том.

Задание прадедушки костью застряло в горле. Неужели Пит сейчас уйдет? Тогда их дружбе — хорошей дружбе — конец.

Наверное, это понял и Пит. Во всяком случае, он заставил себя усмехнуться и небрежно пожал плечами:

— Законом это не запрещается. Тротуар открыт для всех.

Среда выпала на канун дня Всех святых, в школе после уроков устроили танцы. У Тома было странное чувство, будто он одновременно находится в двух мирах. Вот он в спортзале на дискотеке танцует под грохочущую музыку рок-ансамбля, и тут же — в освещенном костерком шалаше, с орлиным пером в волосах, он подпрыгивает и приседает, как Сгусток Крови, под монотонное пение прадедушки.

В этом одурманенном состоянии он пребывал до вечера, даже не заметил, что на ужин мама приготовила его любимое блюдо — баранью отбивную. Сел за уроки, но они повергли его в глубокое уныние, и когда он наконец разделался с ними и мог идти к музею, что-то в нем восстало против всей этой авантюры.

Зачем мне это, спрашивал он себя, натягивая водолазку и темные джинсы. Я так устал. И все равно дело гиблое. Может, плюнуть на все, отказаться от этой затеи и делать то, что хочет отец — стать в конце концов белым адвокатом? И мама будет довольна. По воскресеньям играть в гольф. Подстроиться к системе. А что? Ведь так поступают почти вес, разве нет? Да и сам я, наверное, со временем к этому привыкну и буду счастлив… Но едва эти мысли возникали, он уже знал: нет, он просто себя обманывает.

Выйдя за порог, он увидел, что погода изменилась. Пора, которую называют бабьим летом, кончилась, из-за угла вот-вот появится зима. Опавшие листья на тротуаре прихватил морозец, в неровностях мостовой тускло поблескивал лодок. После засаженного деревьями жилого квартала ему открылось небо — черное, густое, и звезды на этом фоне излучали жесткий белый свет. Он поежился, глубже засунул руки в карманы и вприпрыжку побежал вниз, к реке.

Было около половины одиннадцатого. Обычно он выходил пораньше, а в этот вечер несколько раз пришлось отрываться от уроков и идти открывать дверь: за положенным угощением — праздник Всех святых — приходили соседские дети. Потом его запрягла мама — искать вместе с ней какие-то столики для бриджа, которые всегда хранились в подвале, но вдруг исчезли. Было почти десять часов, когда он все-таки извлек их на свет божий — с антресоли в гараже.

«Завтра они мне понадобятся, — объявила мама. — Пожалуйста, дорогой, прежде чем нести их в дом, смахни на улице пыль и паутину. А завтра Гертруда пройдется по этим столикам мокрой тряпкой».

Вечерний бридж, с отвращением подумал он. Интересно, а его спутница жизни — какая она будет? В мозгу мелькнуло что-то неопределенное: пусть это будет та, с которой идешь по лесу, и хочется тебе молчать — молчишь, а хочется говорить — говоришь.

В верховьях река уже замерзала, и здесь, внизу, по темному потоку тусклой армадой проплывали куски льда. Пока Том взбирался на кручу, руки здорово замерзли, воздух вырывался изо рта тугими, обжигающими гортань облачками пара.

Ну, успокаивал себя Том, теперь он здесь освоился, и все наверняка пройдет как по маслу. Ведь он уже две ночи лазит вокруг музея. Знает каждый куст, каждый укутанный тенью уголок. Бывалый… Только откуда предательские колики в желудке? И пупырышки па коже? Где-то на дне души шевелился страх — ведь он играет в прятки с судьбой. Два раза пронесло. А третий?.. Как-то все обернется?

И снова перебежки — из тени в тень, из тени в тень. Стать бы невидимкой, когда на тебя падает свет. Наконец он пробрался к тыльной стене музея и стал дергать двери. Теперь он это делал почти машинально, потому что прекрасно знал — все они заперты. Да и как может быть иначе? Это он для очистки совести, ради прадедушки. Поворачиваешь ручку. Толкаешь дверь. Тихонько отпускаешь ручку. Переходишь к следующей двери. Поворачиваешь… толкаешь… отпускаешь… главное — тихо. Чтобы не щелкнула никакая задвижка — вдруг по ту сторону двери бродит охранник? Поворачиваешь… толкаешь…

Пятая дверь, не сопротивляясь, подалась, это было настолько неожиданно, что он едва не бухнулся на землю — дверь распахнулась и ручка потащила его за собой. Но сказать, что он произвел страшный шум, но нарушившее тишину гулкое эхо показалось Тому катастрофой.

Он стоял, слушая глухой перестук своего сердца, и не мог оторвать руку от дверной ручки, стоял и ждал: вот сейчас сработает «тревога» и все кругом затрезвонит — этот жуткий сон часто одолевал его последнее время. Однако ничего не произошло. Стояла абсолютная тишина. Как в усыпальнице. Когда он наконец решился перевести дух, из горла вырвался какой-то сдавленный посвист, прозвучавший невероятно громко.

Он осторожно прикрыл за собой дверь и замер: а ведь что-то не так. Его окружала полная тьма, темнота была абсолютной, как и тишина. Он почему-то считал, что и задние помещения музея будут освещены. Видимо, он вошел в какой-то коридор, вдоль которого тянулись складские или служебные комнаты. Придется брести на ощупь, пока не появится полоска света.

Тут он остановился и нахмурился. А почему, интересно знать, дверь оказалась незапертой? Это какое-то невероятное совпадение. А вдруг ловушка? Вдруг через секунду вспыхнут огни и он, ослепленный и беззащитный, услышит зычный голос охранника: «Стой, стрелять буду!» Охранники, наверное, вооружены? Кто их знает? Он облизнул пересохшие губы. Что предпринять? Так он стоял, окруженный тьмой и безмолвием.

Будь здесь Пит, он бы помог. Тут он вспомнил слова Пита: «Спорить готов, что могу открыть одну из этих дверей. Хочешь, попробую?» Том отказался, и Пит пошел домой, едва сдерживая ярость. Но сердился он недолго. Старина Пит, настоящий друг. Том с облегчением улыбнулся. Что ж, тут придраться не к чему. Ведь он не просил Пита помочь, но Пит сам протянул руку помощи, отпер дверь без согласия Тома. Все в рамках правил. Том выполнил приказ прадедушки, свою партию сыграл, как положено… никого о помощи не просил. Он просто ее получил, это — другое дело. По где же Пит? Прячется в кустах, ждет, не понадобится ли что-то еще? Или отпер дверь и, насвистывая, пошел домой — вот будет Тому сюрприз! Что ж, это вполне на Пита похоже. И даже очень.

С души у Тома будто камень свалился, он сразу почувствовал себя увереннее. А если в кармане куртки завалялся маленький фонарик — тогда совсем можно жить. Он стал рыться в карманах. Перочинный ножик. Компас. Всякая мелочь для туристских дел. А вот и он. Совсем крохотный, но батарейки должно хватить на несколько часов. Он остался в кармане с прошлой туристской вылазки.

Том нажал кнопку, и из фонарика выстрелил тоненький лучик света. В кромешной тьме он казался каким-то вялым, безжизненным. Том посветил по сторонам. Он находился в огромном помещении, а вовсе не в коридоре, скорее оно напоминало аэродромный ангар, заставленный столами, коробками, укутанными тенью тюками.