— Спенсер! — окликнул я снова. — Ты где? Мы пришли.

Дверь в дальней ванной была открыта, и оттуда исходило слабое сияние. Ночник, мелькнуло в голове. Я в три прыжка преодолел коридор, распахнул дверь ближайшей спальни, и в скулу мне врезался кулак Спенсера, сбив меня с ног.

— Что ты… — начал я, но Спенсер уже подмял меня под себя, кулаки так и мелькали в воздухе.

Я прикрыл голову руками. Сдавив мне коленями грудь, он колотил меня по ребрам и по плечам. Ладно бы только бил, но он еще и молчал, а это было стократ хуже. Он не говорил, не бухтел, не орал — просто бил. Экзекуция продолжалась так долго, что я больше не мог на ней фокусироваться. Я думал о припухлостях в середине синяков, о том, что чернота и боль скорее всего будут сгущаться к центру, а не расплываться, как свет взорвавшейся звезды. Мне вдруг стало интересно, какую фотографию сейчас рассматривает Тереза и почему. Прошло несколько секунд, прежде чем я осознал, что Спенсер меня уже не бьет.

Но слезть с меня он все-таки не слез. И по-прежнему хранил молчание. Не меняя оборонительной позы, я нерешительно развел руки и открыл лицо. Когда я вздохнул, легкие заскребли по моим распухшим ребрам, и я чуть не вскрикнул. Хруста я, однако, не почувствовал. Кости были целы.

С опаской взглянув на Спенсера и увидев выражение его лица, я понял, что избиение закончено. Он больше не злился. Он был до смерти перепуган.

— Я смотрел телик, Мэтти, — сказал он. — Я видел мэра. Видел — у-у! — тысячи полицейских. Видел себя — эту блядскую классную фотографию, там, на четвертом канале. Здесь были копы. Они колотили в дверь, звонили. Я думал, меня посадят в тюрьму. Потом подумал: может, рвануть автостопом в Ферндейл и вообще больше никогда сюда не возвращаться? Никогда. Ну и жопа же ты, Мэтти! Что ты наделал? — Он замахнулся напоследок, но без всякой злобы, кулак отскочил от моей груди, потом мягко уперся в нее.

— Спенсер, это сработало, — сказал я и поморщился от боли, пытаясь из-под него вылезти.

— «Твоя мама даже ничего не узнает»! — передразнил он меня. — Кто-нибудь хоть попытался найти ее и рассказать правду до того, как она посмотрела телевизор?

— Она едет домой, — сказал я. — Она не знает, что это неправда.

— Вот черт! Наверное, она думает, что я умер. Так оно и будет, когда она до меня доберется.

— Спенсер, ты не слушаешь.

— Нас убьют. И мы это заслужили. Как я тебя ненавижу! Как ненавижу!

Я понимал, что это идиотизм, но меня стала разбирать злость.

— Это ты во всем виноват, Мэтти. Вообще во всем, что случилось за этот год. Ты пристал ко мне с этими твоими завиральными идеями, а я по глупости тебя послушал, и теперь у нас будут неприятности, а моя мама думает, что со мной что-то случилось…

— Ты ведь на нее все время орешь…

— Видел того мужика, который поджег машины?

Я подумал о своей маме, рыдающей сидя на корточках у кухонной двери, подумал о матери Спенсера, одиноко стоящей на углу в развевающемся золотом плаще, и сказал:

— В гостиной Тереза.

— Что? — Губы у него вздулись, и он захлопал глазами.

— Слезь с меня.

Съехав на один бок, Спенсер дал мне перекатиться в сидячее положение. Как только я поднялся на ноги, острые боли в грудной клетке утихли, осталась лишь легкая ломота. Дрожащими пальцами я ощупал для верности несколько ребер.

— Она правда там? — прошептал Спенсер.

Когда боль отступила, по коже снова поползли мурашки. Посмотрев на Спенсера, я увидел в его лице сомнение, потом проблеск надежды. И чуть не бросился его обнимать.

— Спенсер, у нас все получилось.

Он вдруг ни с того ни с сего рассмеялся. В этом доме смех зазвучал жутко — как осквернение царившего здесь мрака и уныния. Я пихнул его в бок.

— Заткнись. Ты ее спугнешь.

Спенсер продолжал ухмыляться. Я вдруг тоже ухмыльнулся. Все, что он сказал, было правдой. Нам действительно грозили неприятности. Мы сделали страшную вещь — предали всех, кого знали. И главным образом, по моей вине. Но она была здесь. Все остальное роли не играло.

— А что полиция? — спросил он.

Я пожал плечами:

— Они еще вернутся.

Оттолкнув меня, Спенсер выскочил из спальни. Я погнался за ним. Мы добежали до гостиной в мертвом гите,[77] Спенсер — с ходу приземляясь на колени рядом с Терезой. И тут я увидел ее лицо.

Оно словно застыло в крике: губы — большое красное «О», кожа такая белая, что было видно вены, глаза так широко распахнуты, что веки чуть не целиком ушли в глазницы. Из горла вырывалось мерное басовое бульканье, похожее на звук воды, тоненькой струйкой стекающей по стене в глубине пещеры.

— Это идея Мэтти. Мы… — начал было Спенсер и тут же умолк, словно кто-то высосал у него изо рта все слова. Время, речь — все застыло.

Тереза сняла одну фотографию со стены и положила ее на кофейный столик. На фотографии были осенние березы, кольцом окружавшие Сидровое озеро. Красно-бурые листья плавали на поверхности воды, словно флотилия крошечных бумажных корабликов. Казалось, они вот-вот выплывут из рамки и закружат вокруг нас.

— Красивые деревья, — сказала она. — Приятно полежать на этих мертвых листьях.

Ни Спенсеру, ни мне не нашлось, что ответить, и мы смолчали. Так мы и стояли — компания друзей, которых я всегда мечтал иметь: равносторонний треугольник, как учила нас мисс Эйр, — неподвижные, не соприкасающиеся, но сомкнутые вместе, в «прицепинге» через всю жизнь. Я давно уже не загорался никакими идеями. И вдруг свежая безумная мысль засемафорила у меня в мозгу, как сигнальные огни. Я подумал: почему бы нам всем не остаться здесь навсегда? Тереза могла бы разглядывать фотографии и читать книги. Мы со Спенсером делали бы уборку, заправляли постели, задергивали шторы, прячась от света, и каждый день приносили бы ей еду и питье, ухаживали бы за ней, как за цветком.

— Мэтти, — сказал Спенсер таким скрипучим, надтреснутым голосом, как будто он не пользовался им несколько дней, — сделай что-нибудь.

Я выглянул в окно. Белый рассвет лавой разливался по деревьям, парализуя все вокруг. И тут я понял, что это было самое худшее, самое страшное, что мы могли сделать. Если на то пошло, мы только глубже загнали Терезу в ту узкую нору, которую она в себе прокопала, и теперь не могли ни пробраться к ней, ни выманить ее оттуда.

— Кое-что я уже сделал, — сказал я в надежде, что Тереза способна хотя бы меня услышать, а может, и понять, что я имел в виду. — Помнишь?

Медленно, словно астронавт, отрывающийся от поверхности Луны, Тереза приподнялась на носки. Мы со Спенсером могли протянуть руки и подхватить ее, но ни он, ни я этого не сделали. С минуту она раскачивалась между нами, а когда подняла глаза, в их глубине словно что-то вспыхнуло.

Не переставая раскачиваться взад-вперед, она свела руки на талии. Потом посмотрела на меня. И теперь это была та Тереза — или коллаж из нескольких Терез, — которая хитро улыбалась мне в разгар «Битвы умов», которая игнорировала меня, обставляя меня на уроках, которая была не в себе и которая все время мечтала.

— Привет, мои гномы! — сказала она и захихикала.

Я остолбенел.

— Тереза? — проговорил я в нерешительности. Я не был уверен. И не хотел ее спугнуть. Неужели… может, просто…

— Гномы? — переспросил Спенсер и наклонился вперед, чуть не схватив ее за руки.

— Прелестно! — сказала она. — Просто изумительно! Этот дом в лесу. Мы хорошо спрятались.

Не знаю, но казалось, говоря с нами, Тереза была совсем нормальной, такой как всегда. До этого. Я не понимал, но хотел понять. Она поднесла руку к лицу Спенсера, и, по-моему, в ее глазах блеснули слезы.

— Ты исчез, — сказала Тереза.

— Прости, — ответил он. — Я не хотел тебя напугать. Просто я…

— Белая половинка тебе, — прошептала Тереза и улыбнулась. Печальной, тревожной улыбкой. — Красная — мне. Чтобы загадать желание.

— Тереза! — выпалили мы почти в один голос. Она вздрогнула и замерла. — Тереза, — повторил я как можно мягче.