Барбара моментально умолкла и что-то пробормотала. Но на сей раз я все услышал. Она прошептала: «Вот стервоза!» И снова запела. Без моего припева ее мелодия закувыркалась в воздухе, цепляясь за сосны, а потом просто исчезла. Мистер Фокс, не переставая болтать, продвигался к выходу. Мама слезла с дивана и захромала вслед за ним, приговаривая:

— Очень приятно было увидеть вас таким, Фил. Приходите во вторник. Не забудьте захватить салат.

— Спасибо, Джо, спасибо, — повторил мистер Фокс отцу и вышел на улицу, покачивая головой; кадык у него дергался над волосами на шее, как будто он никак не мог что-то проглотить.

— Ну, привет, Фил, — сказал ему доктор Дорети, поднявшись на крыльцо. Мне он сказал: «Мэт!» — а Барбаре ничего не сказал. Барбаре он улыбнулся.

Она продолжала петь.

Мистер Фокс потрепал меня по голове. Руки у него дрожали. Я заметил, как он расправил плечи, и посмотрел на доктора, и мне вдруг показалось, что он сейчас ему врежет. Но он лишь сказал: «Дорети!», задержав на нем взгляд слезящихся глаз.

— Она что, колдует? — спросил Спенсер, плюхнувшись на ступеньку по другую сторону от меня и скрестив свои краснолапчатые ноги.

— Нет, это гриот,[30] — ответил я.

Барбара замолчала. Не насовсем — только прервалась. Я поинтересовался, есть ли у этих песен конец.

— «Гри-о», Мэтти. «Т» не произносится, помнишь? А грио — это такой человек. Сказитель.

— Значит, ты грио? — спросил у нее Спенсер.

Она снова улыбнулась, и снова улыбка получилась вымученной. Ее взгляд запорхал по верхушкам деревьев. «А вдруг ей все-таки откроется выход», — подумал я.

Барбара поднялась и взяла отца за руку.

— До встречи, — сказала она, обращаясь главным образом ко мне, и они не спеша зашагали к дороге.

Доктор Дорети кивком попрощался с Фоксами и обернулся как раз в тот момент, когда Тереза медленно протягивала палец к осиному гнезду на газоне.

— Тер-Тер, девочка! Ну-ка марш оттуда! — приказал он.

Тереза отдернула палец, но не поднялась и даже не посмотрела в нашу сторону.

Очень часто, вспоминая Терезу, я вижу ее именно такой: как она, сидя на корточках спиной к нам, рассматривает что-то давно мне знакомое, но видит в этом что-то совершенно другое.

К моему удивлению, доктор Дорети принял приглашение моих родителей зайти выпить лимонаду. Не помню, чтобы он когда-нибудь бывал у нас дома. Приглашать-то его приглашали, но он никогда не заходил. В окно я увидел, как отец похваляется перед ним своими кургузыми динамиками на таких же кургузых подставках. Доктор лишь рассеянно кивал. Вряд ли из этих штуковин когда-нибудь польются дивные звуки. В отличие от масок доктора Дорети, они не служили никаким мифическим целям.

Через несколько минут родители вернулись к двери. Тереза все еще разглядывала осиное гнездо, а Спенсер побрел к дренажной канаве. В воздухе повисла какая-то тяжесть, затеняя все мрачным покровом. Никто из нас не горел особым желанием продолжать беседу. А Тереза вообще не отличалась разговорчивостью.

— Папаша меня как-то беспокоит, — заговорил доктор Дорети. — Диковат немного. Чем он занимается? Пишет для «Крима»? Но, по ее словам, он практически нигде не бывает, это правда? — Он бросил взгляд на меня, потом во двор, и мне вдруг показалось, что они говорят об отце Спенсера. Это меня покоробило и даже разозлило.

— Фил так всего боится, — сказала мама и хотела почесать ногу, но отец остановил ее, тронув за руку.

— Барбара тоже напугана, — вступил он.

То, что он заговорил о Барбаре, да еще и с доктором, мне тоже не понравилось. Было в этом что-то непорядочное, вроде предательства.

— Боюсь, в семьях алкоголиков это обычное дело, — констатировал доктор Дорети.

— По-моему, он крепко сел ей на шею, — сказал мой отец.

Доктор Дорети кивнул, но промолчал, а мама вздохнула и взяла отца за руку. Странно было видеть его участвующим в подобного рода дискуссии. Он никогда никому не перемывал косточки и не ходил в боулинг, редко звонил друзьям, да и вообще вряд ли признавал кого-то вне дома. Но иногда он говорил удивительные вещи. Так было и на этот раз.

— Она его распустила. Ей противно, но она все равно сидит при нем, а он никогда не прекратит…

— Она сама должна это прекратить, — тихо сказал доктор. — Ради самой себя. И как можно скорее.

Что примечательно, во время разговора взрослые точно так же обменивались взглядами со мной, как и друг с другом. Я чувствовал себя сильным — привилегированным. Мне еще не хватало восприимчивости, чтобы познать или постичь то преступное горько-сладкое удовольствие, которое мы зачастую испытываем при обсуждении близких друзей в их отсутствие. Но я его ощущал.

В ту осень мне иногда снилось — а может, грезилось, — как мед заливают бензином, поджигают, и он чернеет в огне. Мне снилось что среди нас витает что-то гигантское и невидимое. Прошлой зимой Снеговик похитил двух детей, мальчика и девочку. У него еще не было имени, но он существовал и словно оса носился в тревожном, голодном воздухе.

Звуков банджо на нашем автоответчике уже не было, и сообщение предназначалось исключительно мне. «Северо-западные авиалинии, рейс двести пятьдесят два, Мэтти, девять двадцать пять завтра утром. Либо прилечу, либо нет».

Пожалуй, надо срочно это обмозговать, думаю я, потому что мне чертовски необходимо разобраться в себе до того, как она сюда доберется. Но я опаздываю на ланч, я мерзну, и мне еще надо найти «У Ольги». Когда я был в этом кафе последний раз, оно представляло собой ларек со скамейками, из которых мы со Спенсером соорудили барьеры как часть нашего первого «сприцепингового» десятиборья. Преодоление их со связанными ногами — моя правая с его левой — подразумевало запрыгивание на сиденье скамейки, затем на спинку и соскок, что нам никогда до конца не удавалось. Спенсер все валил на меня: дескать я не могу нормально поднять ногу, и, пожалуй, он был прав.

Впереди показался флажок с торговой маркой «У Ольги», бьющийся на ветру. По вкусу это будет обычный сувлаки,[31] пронеслось в голове, такой можно купить и в моле. Я уже пожалел, что не предложил встретиться где-нибудь в другом месте. У моих ног искорки солнечного света посверкивают во льду, словно личинки асцидий.[32] Над деревьями плывут звуки каллиопы,[33] идущие от новой карусели с табуном белоснежных лошадок. Я пытаюсь представить рядом свою жену, пытаюсь ощутить в своей руке ее ладонь — как она потеплеет, когда я буду показывать ей каменную черепаху, мой старый дом, цитадель Дорети. Но в этот момент Лора кажется мне такой же нереальной, как и те люди, на поиски которых я сюда приехал. Со свежевыкрашенной зеленой скамейки на автобусной остановке перед кафе «У Ольги» поднимается Джон Гоблин и приветствует меня тростью. Я издаю хнычущие звуки, но не останавливаюсь и даже умудряюсь избежать заметного снижения скорости, поднимая руку в знак приветствия. Волосы у него потемнели и приобрели бронзоватый отлив, но чуб падает на лоб все той же взъерошенной волной. Джон все такой же стройный, но не так чтобы мускулистый, скорее точеный — этакая стальная пружина в рабочей жилетке. На жилетке поверх нагрудного кармана значится «Джон», из кармана торчат отвертки.

— Господи, Мэтти, да ты совсем не изменился, — говорит он, протягивая свободную от трости руку, затем издает это свое гоблиновское «Ух-ух-ух!».

Я смеюсь, несмотря на сжатие в груди, с облегчением обнаружив, что насмешливое добродушие Джона еще способно сломить всякое сопротивление.

— Прости, я опоздал.

— Ты не опоздал. Это я пришел слишком рано. Разволновался, знаешь ли. — Он вводит меня в ресторан.

— За любой! — выкрикивает упитанный грек со своего официантского поста; голос у него зычный и уверенный, как у выкликалы в кадрили. Присмотрев свободный столик у камина в глубине зала, Джон тростью задал нам направление. Он не столько хромал, сколько горбился, и, я подозреваю, трость у него не первый год, потому что при ходьбе она не стучит, а плавно перемещается в воздухе, словно дополнительная конечность. Мы были на полпути через зал, как вдруг двери в кухню распахнулись и в ноздри мне шибануло запахом барашка, огурцов и свежевыпеченной питы[34] — вот когда я понял, чего мне так не хватало все эти «безольговские» годы. Здесь действительно все по-другому. Здесь даже хлеб по-особому сладок.