Элиза пожимает плечами и снова переходит на официальный тон. Кажется, она слегка разочарована, и это меня несколько удивляет.

— Почему вы не хотите сказать, кого вы ищете? Могут быть и другие источники.

— Не хочу вас утруждать.

— А у меня что, такой занятой вид?

— Колина Дорети, — говорю я, обрывая зрительный контакт. — Он погиб в автокатастрофе.

— Доктора Колина Дорети?

Я делаю глубокий вдох, чтобы сердце не пробило дыру в груди:

— Вы его знали?

— А вы? — спрашивает Элиза с удивлением и любопытством. — Мы здесь все его знали. Он был нашим постоянным воскресным посетителем. Мы даже отправляли богослужение в память о нем — там, в новом компьютерном зале.

— А он… — начинаю я, но слова вылетают так быстро, что мне кажется, я их выплевываю. — Он приводил с собой дочь?

— Терезу?

Колени у меня подгибаются, и я опускаюсь на красный ковер.

— О, вы пьяны, сэр? — вопрошает Элиза. — Если так, то вам придется покинуть помещение.

— Вы знаете Терезу Дорети? — подаю я голос с пола.

Элиза меня изучает. Я жду, когда она или вызовет полицию, или крикнет охрану или трех старичков с газетами. Но вместо этого она выходит из-за стола выдачи и опускается рядом со мной на колени. Ее черная юбка слегка задралась. По разного рода причинам — место, доктор, жена, а теперь еще и эта женщина — у меня начинает ломить за грудиной.

— Я ни разу ее не видела. Обычно доктор сам выбирал для нее книги. — Элиза продолжает меня разглядывать. — Знаете, по-моему, пора попробовать подняться на ноги. — Она встает первая и протягивает мне руку, юбка опускается на место. — Вы что, здесь выросли?

Рука Элизы проскальзывает в мою ладонь, рывок — и я снова на ногах.

— Да, в Трое. Мое имя — Мэтти Родс.

К моему изумлению, она начинает хватать ртом воздух. Глаза горят, челюсть отвисла.

— Так вы тот самый мальчик? О господи, да я же вас знаю!

Кондиционер гонит тепло и гудит. Старики за газетным столом шевелятся, шуршат страницами.

— Очевидно, вы тоже здесь выросли, — лепечу я.

— Господи боже мой, да в западном Блумфилде! Мне тогда было двенадцать лет. Я все о вас знала.

— Не может быть! — У меня начинают дрожать мышцы ног.

Элиза смотрит на меня еще несколько секунд и наконец говорит:

— Кажется, я смогу вам помочь.

С трудом передвигая трясущиеся ноги, я плетусь за ней вдоль длинного ряда пластиковых стеллажей. Сосны и сугробы за высоким узким окном в конце прохода зарумянились в лучах восходящего солнца. Мы останавливаемся, и я поднимаю глаза. Вот и она — выпучила на меня свои жуткие пустые глазницы. Я снова наклоняю голову, едва не впилившись лбом в книжный шкаф. Я ей-богу слышу, как скрежещет мое чувство равновесия — словно шестеренки дедовских часов. Тик-так. Неужели жизнь и правда не замирает ни на секунду?

То ли доктор Дорети собственноручно повесил сюда эту зубастую маску, то ли дал указание, потому что она наклонена влево точно под тем же углом, что и раньше, клыки из слоновой кости сверкают, черная пасть заглатывает свет. Я пячусь назад и вспоминаю, что пора закрыть собственный рот. И тут вдруг старый страх отступает, оставляя привкус неподслащенного какао — горький, но с примесью обещания сладости — или памяти о ней. Эта маска висела в доме Терезы как оберег, но, судя по всему, она ни от чего не защитила ни самого доктора, ни его дочь. И, как и я, была отправлена в ссылку.

— Здорово, дружище! — говорю я. Взгляд отрывается на удивление легко, и это меня даже оскорбляет.

Элиза наблюдает за мной, свесив голову почти под тем же углом, что и маска. Взгляд у нее обеспокоенный, но в то же время любопытный. Так на меня обычно смотрела Лора до того, как ее стала бесить моя нерешительность.

— Что-то не так? — спрашивает Элиза.

Я с усилием выжимаю из себя улыбку.

— Страшилка из детства, — объясняю я, кивая на маску. — Эта штука была моим вечным кошмаром. Когда-то она висела в гостиной у Дорети.

Под зубастой маской — табличка в золотой рамке с надписью: «Моим соратникам, ловцам воскресных рассветов, для защиты от всяческих бед и напастей». Рядом с табличкой — фотография доктора Дорети в траурной рамке. Все тот же лысый череп, взгляд в точности такой, каким он мне запомнился, — суровый и безжалостный. Я чуть не принял даты его жизни за индекс по десятичному каталогу Дьюи:[69] 1942–1990.

В другой рамке чуть ниже помещен тот самый некролог, ради которого я сюда пришел, датированный 11 ноября 1990 года. В этом некрологе доктора называют «выдающимся филантропом» в связи с тем, что он основал два стипендиальных фонда для местных студентов.

«В последние восемнадцать лет своей жизни доктор Дорети по выходным дням посвящал пятнадцать часов работе в бесплатной клинике, основанной с его помощью в одном из самых проблемных районов города. После себя он оставил любящую жену Барбару и дочь Терезу».

— Вы не знаете, что было причиной несчастного случая? — спрашиваю немного погодя.

— Пьянство, говорят.

— Не может быть. Я хорошо его знал. Не могу представить его пьяным.

— Правда? Но здесь это никого не удивило.

Нет, не это я хотел услышать. Мысль о том, что доктор был тайным алкоголиком, почему-то огорчает меня гораздо больше, чем его смерть. Я стою там еще с минуту, чувствуя себя как родственник на церемонии прощания с покойным, разве что, при всем моем сожалении, я знаю, что никогда не буду особенно скорбеть по поводу кончины этого человека, хотя ненавидеть его уже не имеет смысла.

— А как Барбара все это перенесла?

— Кто-кто? — в недоумении моргает Элиза.

— О, жена доктора. Терезина… — Мачеха, полагаю, но у меня язык не поворачивается это произнести.

— Никогда ее не видела. И не слышала, чтобы он когда-либо о ней упоминал.

Я закрываю глаза, теша себя надеждой, что хотя бы Барбара благополучно уехала и сидит сейчас где-нибудь возле хижины под солнцем, что-нибудь мастерит и поет свои песни.

— Так вот что вам было нужно, — доносится до меня голос Элизы.

Я открываю глаза.

— Того, что мне нужно, возможно, уже нет в этом мире.

Элиза вскидывает брови и улыбается, но с опаской — на тот случай, если я не пошутил. И тут в одном из моих «я» вдруг просыпается желание срочно вернуться назад, поселиться в каком-нибудь иглу и попросить эту женщину привозить мне иногда кофе и книги.

— Вообще-то я разыскиваю Терезу.

— М-м-м… — тянет Элиза, не двигаясь с места, и это выбивает меня из колеи.

— Что это значит?

— Просто… просто вспоминаю, что мне известно о вашей истории, вот и все.

— Стало быть, иглу мне не светит, — бормочу я и заливаюсь краской.

— Что? — спрашивает Элиза, глядя на меня во все глаза.

— Ничего, простите.

Я двигаюсь назад по проходу между стеллажами. А когда дохожу до стола с бестселлерами, Элиза окликает меня театральным шепотом. Обернувшись, я вижу, что она уже стоит у своего стола, но продолжает на меня смотреть.

— Мистер Родс, вам очень надо ее найти, да?

Я киваю.

— Я пробуду здесь еще несколько часов. Зайдите на всякий случай, ладно? А я тут покопаюсь немного. По-моему, кое-что у меня для вас найдется.

— Вы уверены?

Она усмехается:

— Вы несомненно были одним из самых легендарных персонажей легендарной зимы семьдесят седьмого года. Мне всегда было интересно, чем это все обернулось.

— Мне тоже, — бросаю я и, пока она не поняла, что я не в состоянии ответить на ее усмешку, толкаю дверь и выпихиваю себя под снег.

На Вудвордском проезде был открыт Международный блинный дом (МБД), на парковку с чавканьем заезжали машины. Раз уж мне все равно не спать, то надо хотя бы выпить кофе, а может, и перекусить. Я ставлю машину в дальнем углу автостоянки МБД, перехожу вброд снежное месиво, распахиваю двойную стеклянную дверь и шмыгаю в оранжевую пластиковую кабинку. В одно мгновение у меня на линии прямой видимости возникает лицо. Яблочное по форме, яблочное по цвету. Чуть приоткрытый рот образует вертикальный овал. Помню я эти сонные, расплывчатые лица у девиц в старших классах. Они всегда нагоняли на меня тоску.