— «Убийство», «Убийство»! — подхватила Тереза и помчалась за фонариком. Я слышал, как она хихикала, спускаясь в прихожую черного хода.

Сейчас я уже не помню точные правила «Убийства в темноте», но правила — дело десятое. Игра была лишь поводом спуститься в подвал, выключить свет и представить, что тебе угрожает страшная опасность. Для распределения ролей мы воспользовались игральными картами. Один из нас был убийцей — Снеговиком, естественно. Один — жертвой. А третий исполнял роль полицейского с правом ношения фонарика. Фонарик служил заменителем оружия, и полицейский должен был мигнуть им дважды. Когда луч света попадал на убийцу, полицейский выигрывал, но только в том случае, если к этому времени жертва не была мертва. Правил убийства я не помню. И это странно, поскольку в тот вечер именно мне выпала карта Снеговика, то есть именно я и должен был «убивать». Но такого быть не может, наверное, я что-то путаю.

Выключатель находился у входа в подвал, так что нам пришлось спускаться в темноте. Один раз я уже побывал в этом подвале — тоже во время игры, — но не могу даже приблизительно представить, каков он на самом деле. Запах я помню отлично — смесь сырости, грязи и свежей краски; был еще звук — сипение горячего воздуха, всасываемого холодными трубами.

Я спустился первым и, раздвигая руками влажную тьму, стал прокладывать себе путь в поисках укрытия. Я пробирался между плетеными стульями, чемоданами, горами стекловаты, которая, должно быть, осталась от набивки корпуса парусной лодки и на ощупь была холоднее окружающего воздуха. Натолкнувшись на стену, я приник к ней всем телом и, к своему ужасу, обнаружил, что на ней тоже висели маски. Я никогда не стал бы разглядывать их при свете, но в тот вечер присел на корточки под одной из них и стал ее ощупывать. На лбу у нее были рога, вместо носа и глаз — дырки; когда я отдернул руку, она вроде бы задребезжала, как будто в ней что-то тренькнуло.

На лестнице послышался топот Спенсера, а немного погодя — четкие шаги Терезы, словно она маршировала под метроном. К тому времени мои глаза привыкли к темноте, и, благодаря полоске света из-под двери у верхней ступени, я хотя бы успел разглядеть ее силуэт. Потом она растворилась во мраке, и я долго ничего не видел и не слышал.

Тишина тянулась так долго, что у меня начали сдавать нервы. Я стоял на коленях возле «лежебоки»[64] с дыркой в сиденье, крутил торчащие из обивки нитки и напряженно прислушивался. Единственное окно над моей головой не пропускало ни капли света, лишь слабо поблескивало — как асфальт в лунную ночь. Ни единой вспышки фонарика. Ни малейшего шевеления. Во мне поднимался страх, тот самый страх, от которого я, как мне казалось, избавился много лет назад, когда впервые лег спать без света в коридоре. Дыхание у меня сбилось, по коже поползли мурашки, что было вызвано потоком воздуха и тепла в трубах, которые гудели у меня в голове, словно говоря: «Сейчас ты здесь, но когда-нибудь ты умрешь».

Когда-нибудь ты умрешь.

Ясно, что это был не просто страх, иначе я не остался бы стоять на коленях. Это было упоение страхом. Мой взгляд перескакивал с одного темного места на другое, слух напрягался. Мне хотелось закричать, нарваться на луч полицейского фонарика и дать пронзить себя стрелой электрического света. Я открыл рот, чтобы избавиться от спазма в горле, и тут Тереза шлепнула меня по губам своей бледной рукой. Я не видел этой бледности — я ее ощущал: холод, леденящий больше, чем лед. Ее пальцы легли на мое лицо, и я кожей почувствовал биение ее пульса. Ее волосы щекотали мне шею. Ее дыхание свистело в унисон с сипением труб. В ухо мне ударил ее смех, влажный и мягкий, как снег. Даже ее дыхание было холодным. Я почувствовал, как раздувается и преображается мое тело — от ее близости, от страха, от снега, от лунного света и тишины. В течение одного приостановленного мгновения мы парили с ней под этими масками, в этой шуршащей тишине.

И вдруг Тереза вздрогнула. Она не проронила ни звука, но вся окаменела. Ее пальцы впились мне в щеку, и я ойкнул. Спенсер пронзил нас лучом фонарика.

— Ха! — воскликнул он; я поморгал и увидел, что он с победоносным видом гарцует к нам. Вдруг он пробормотал: «Черт!» — и выронил фонарик. Тереза отшатнулась от меня и попятилась назад.

— Эй! — позвал я. В первый момент я подумал, что у меня что-то не так с лицом, что оно перепачкалось и каким-то образом изменилось до неузнаваемости. Но дело явно было не в этом, потому что и Тереза, и Спенсер смотрели вовсе не на меня. Они смотрели куда-то поверх моей головы. Мозг тотчас же заполонили призраки срывающихся со стен масок. Но тут послышался звон разбитого стекла, и в окно вместе с ветром ворвался свистящий шепот: «Впустите меня…»

— Мэтти, гони от окна! — заорал Спенсер, и я оглянулся.

Луна осветила седые лохматые космы. Глаза горели оранжевым огнем, как в тыквенном фонаре, рот кривился в спазмах.

— Это же мистер Фокс, — выдохнул я. — Эй, мистер Фокс!

— Впустите меня, — прочитал я по его губам. Рот у него судорожно дергался и, казалось, наползал на щеки. — Впустите… — Стоя на коленях, он сдал чуть назад и просунул лицо в окно.

— Какого хрена?! — взревел Спенсер, и я увидел, как он отскочил к лестнице, тормознул и изогнулся штопором. — Где Тереза? Мэтти, хватай ее, бежим!

Но я прирос к месту. Поток морозного воздуха ворвался в подвал, и меня обдало холодом. Лицо мистера Фокса висело в оконной раме ожившей маской из коллекции Дорети. Красные реки лились по его щекам и стекали за воротник пальто. На веках поблескивали осколки стекла, и, моргая, он всякий раз вскрикивал. Наконец он высунул голову наружу, сбил с рамы остатки стекла, которые царапали ему череп, и, с трудом поднявшись на ноги, пропал. Я увидел снег, часть дерева, черное небо, белую луну.

Зажегся свет. Охваченный дрожью, я обернулся и увидел Спенсера, который успел добраться до выключателя и теперь спускался назад. Тереза сидела на корточках у дальней стены, раскинув руки, словно пыталась взлететь. Глаза у нее были закрыты, из груди вырывались хрюкающие рыдания, так сильно сотрясавшие все ее тело, что она чуть не повалилась на пол. Мы со Спенсером устремились к ней, помогли ей подняться и повели наверх.

Мы остались в передней, подальше от гигантских окон столовой. Спенсер принес воды и пачку соленых крекеров. Тереза все еще пребывала в оцепенении, но когда Спенсер протянул ей крекер, она его все-таки съела. Мы выглянули в фойе и прислушались.

— Что за чертовщина? — прошептал Спенсер.

— Не знаю, — ответил я. — Барбара больше не живет с мистером Фоксом, она живет здесь. Он пьет.

— Мой папа тоже пьет. Но он не сует голову в чужие окна.

— А мой папа не пьет, — сказала Тереза, желая нас поразить.

Она потянулась за очередным крекером. Ее всхлипы были такими тихими, что мы их не сразу услышали. На ресницах у нее висели слезинки. Как стеклышки, подумал я. Наконец в замке заскрежетали ключи, дверь распахнулась, и в переднюю, широко шагая, вошел доктор Дорети. Его череп посверкивал кристалликами льда, щеки разрумянились. Значит, он снова ездил в джипе с открытыми бортами.

— Ага, вот вы где! — проговорил он, снимая пальто, и бросил взгляд на Терезу. — Тереза! Что такое? Мэтти, что здесь произошло?

— Мистер Фокс, — сказал я. — Он сунул лицо в окно вашего подвала.

— Сунул… — Доктор Дорети вылупился на меня. — Что?!

— Барбара сказала, чтобы вы позвонили моей маме. Мистер Фокс выбил все окна в своем доме, и его никак не могли найти, а потом он пришел сюда. Он хотел войти, ну и…

Доктор Дорети оттолкнул меня и бросился к Терезе.

— С тобой все в порядке, детка? — пробормотал он, ощупывая ее шею и спину, словно проверяя, не ранена ли она. Тереза стояла в его объятиях как статуя. — Он ей ничего не сделал? Вас не тронул?

— Он не входил.

— Только лицо, — буркнул Спенсер.

Доктор Дорети поднялся, продолжая теребить волосы дочери.