Когда приговоренного возводили на эшафот, толпа поднимала радостный крик, а когда на его или (что тоже было не редкостью) ее шею набрасывали петлю, вопила еще громче. В эти мгновения я обычно отворачивался, в основном потому, что наставало самое подходящее время пошарить по карманам. Зеваки не сводили зачарованных глаз с эшафота, а я проворно скользил в толпе и тащил все, что подворачивалось. Сам при этом слышал, как под ногами у осужденного со стуком открывается люк и как скрипит виселица под тяжестью тела. И пока толпа ревела, я успевал убежать — прежде чем кто-либо из зевак замечал, что лишился кошелька.

Вот что я рассказывал Полли, а она ловила каждое мое слово.

— Обязательно поеду туда, — говорила она, и глаза у нее так и блестели. — Вот увидишь.

И сколько я ее ни отговаривал, она стояла на своем.

Много чего Полли от меня услышала о Городе, но о мамаше с папашей я умолчал. Ничего ей не сказал о том, как они меня били и отнимали деньги, и о том, как и почему я бежал из Города. И о Бертоне Флюсе, которому они меня сдали, и о кошмарах, терзавших меня по ночам. А в кошмарах мне всегда виделось одно и то же: будто нависает надо мной папашино лицо, будто душит он меня… Или я его?

Нет, никогда не прощу я мамашу с папашей за то, что они со мной сделали, но все же я им благодарен. С воришками-карманниками, даже малолетними, закон обходился сурово. Если бы из-за мамаши с папашей я не бежал из Города, рано или поздно болтаться бы мне в петле на той самой Висельной площади, где, бывало, я обчищал карманы зевак.

Время шло, и все больше местных жителей извлекали пользу не только из дневных посещений Джо Заббиду, получая щедрую плату за свои заклады, но и из ночных сделок с ростовщиком. Хотя никто не говорил вслух о том, что разбогател, самый дух деревни изменился. Джо принес в Пагус-Парвус перемены, которых здесь давно ждали. Казалось, в деревне стало светлее, а дома словно вздохнули с облегчением и охотнее впускали свет в окна. А как-то утром неизменные тяжелые тучи в небе вдруг разошлись и в прорехе на минутку проглянуло синее небо, отчего все, кому случилось это увидеть, замерли как вкопанные.

— Чудо! Чудо! — объявила Руби Корк, жена булочника.

Тучи, разумеется, вскоре сомкнулись и скрыли небесную синеву, однако жителям деревни достаточно было знать, что где-то там, в вышине, она существует.

Чудом была синяя прореха или нет, но единственный обитатель деревни, который по чину своему мог бы с уверенностью ответить на этот вопрос, в то утро еще спал и историческое событие пропустил.

Речь идет о преподобном Стирлинге Левиафанте.

В течение двадцати лет подряд преподобный Левиафант смотрелся по утрам в зеркало (сказать по чести, утро у него наступало около полудня) и благодарил небо за то, что ему дали приход именно в Пагус-Парвусе. Человеку его склада ничего более подходящего и желать не оставалось. Преподобный был ленив, неопрятен и неотесан, а вера в могущество высших сил, каковой, в силу своего сана, Стирлинг Левиафант вроде бы обладал, обеспечила ему безбедное существование. Двадцать лет назад, приехав в Пагус-Парвус, преподобный встал в воротах церкви и оглядел расстилавшуюся перед ним деревушку заплывшими глазками из-под мохнатых бровей.

«Вот о чем я мечтал, — подумал Левиафант. — Крутенек холм, только что не отвесный».

В те далекие времена местные жители, к великому огорчению преподобного, проявляли поначалу нешуточную тягу к слову Божьему, и потому Левиафанту приходилось отправлять службу каждое воскресенье. Но монотонный голос преподобного и однообразие избираемых им тем для проповеди (дьявол, геенна огненная, грех, адские муки и все, что к этому прилагается) сделали свое дело, и число слушателей начало неуклонно убывать. Наконец, чего и добивался преподобный, слушателей не стало совсем. С тех пор Левиафант проводил дни свои в упоительной праздности, теша свою утробу тонкими винами и вкусной едой за счет церкви, а также делая что пожелает — а желал он по возможности ничего не делать. В Бога преподобный все еще верил. Бог непременно должен быть, иначе как же вышло, что ему, Левиафанту, перепала такая удача?

Однако теперь преподобный Левиафант пребывал в некотором замешательстве, а все из-за событий, происшедших в деревне за последнее время. Поскольку преподобный жил на вершине холма, ему сверху было видно все или почти все, и он не мог не заметить, что на главной и единственной деревенской улице воцарилось небывалое оживление. Местные жители прямо-таки повадились гулять туда-сюда. Сначала преподобный испугался, что они нацелились в церковь и, чего доброго, захотят от него какой-нибудь проповеди, но, уяснив, что поток посетителей тянется к Джо Заббиду, Левиафант вздохнул с облегчением.

Преподобный уже привык к праздному существованию и к тому, что паства его не тревожит. Когда Иеремия Гадсон посвятил Левиафанта в свой план по выкапыванию трупов на кладбище, преподобный не нашелся, что ему возразить, и впоследствии бывал регулярно вознаграждаем за свою сговорчивость тонкими винами из погреба Иеремии. Возможно, читатель удивился такой щедрости, не свойственной Гадсону, но спешим заверить его, что большую часть вина Иеремия выпивал сам, когда приходил к преподобному в гости по четвергам.

Преподобный, как помнит читатель, видел Джо Заббиду и его юного помощника в самое утро их прибытия, когда проходил по кладбищу, однако официально поздороваться или тем более благословить пополнение своей паствы и не подумал. Позже служанка Полли, которая по приказу Иеремии ежедневно приходила к преподобному готовить и прибираться, сообщила, что у бывшей шляпной мастерской теперь новый хозяин.

— Шляпник? — резонно поинтересовался преподобный.

— Нет, ростовщик.

— Ростовщик? — переспросил Левиафант.

Полли не ответила. За преподобным водилась привычка переспрашивать — очень удобная привычка, когда не знаешь, что ответить. Левиафант приобрел ее в том приходе, где служил раньше, поскольку тамошняя паства отличалась крайней любознательностью по части богословских вопросов, обожала заводить такие разговоры и полагала, что преподобный неизменно должен с готовностью поддерживать подобную беседу.

— Так, значит, ростовщик? — повторил преподобный.

Он поспешно прикинул, как отразится появление ростовщика на его, Левиафанта, положении в деревне, и с облегчением решил, что никак не отразится. Более того, преподобный подумал, что и на остальных местных жителей это не повлияет. Однако, узнав, какой ненавистью воспылал к ростовщику Иеремия Гадсон, преподобный Левиафант очень удивился.

Узнал он об этом как-то вечером, когда от приятной дремы в кресле его разбудил яростный стук в дверь. Полли кинулась отворять, но вошедший грубо отпихнул ее локтем и влетел прямиком в гостиную. Это был Гадсон.

— Иеремия? — спросил преподобный. — Рад, рад. А что, уже четверг?

— Четверг-то он четверг, но я к вам по важному делу, — пропыхтел Гадсон.

— Это насчет Обадии и трупов?

— Нет, насчет этого треклятого ростовщика!

Преподобный подобрался в кресле.

— А, вы про мистера Собби… как его там? Да он ведь безвредное создание?

— Безвредное? Как бы не так! — вспылил Иеремия. — Ничего себе безвредное! Да он сущий дьявол во плоти!

Запыхавшийся от подъема в гору и обессиленный сказанным, Иеремия плюхнулся на стул напротив священника. Полли тут же подала ему выпить, долила стакан преподобного и поспешно ускользнула. Нечего торчать в комнате с этой парочкой, решила она, себе дороже выйдет. А подслушивать удобнее за дверью.

Иеремия осушил стакан одним жадным глотком, потянулся к столу, вернее, к полному графину на столе и переставил его на каминную полку поближе к себе.