Жак скривил губы.

Всё это имеет еще и другую сторону. Ведь всему есть границы. Рауль как адвокат и нотариус и должностное лицо должен заявить, что такое поведение компрометирует перед всем городом не только Жака, но и его, Рауля. Ведь эта Франциска морально дефективная особа, патологическая лгунья, которая просто со злости отправила своего отца в тюрьму!..

— Нет, не возражай, всё это так и было! И ты, мой брат, среди бела дня показываешься с ней на улицах!

Жак слушал молча, закинув руки за голову. Но теперь он позволил себе улыбнуться.

— Может быть, этот Маниу был не так уж невинен, как ты думаешь! — бросил он.

Нет, этого Рауль не мог допустить. Рауль просто рассмеялся в ответ. Он вел процесс. Он заглянул в бездну человеческой испорченности. Рауль не может говорить об этом процессе без волнения. Тут уж ему очки не вотрешь. Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Он неоспоримо доказал Жаку, что Маниу был невиновен, что это ясно по целому ряду причин. Медицинская экспертиза с самого начала дала вполне точное определение психики Франциски. Духовная неразвитость, шизофрения, инфантилизм. Вдруг Рауль остановился и с недоумением повернул голову: Жак смеялся.

Да, Жак действительно смеялся, и когда он увидел, что Рауль от негодования онемел и с гневом смотрит на него, он примирительно сказал:

— Ну, не сердись, Рауль, что я рассмеялся. А может быть, Франциска вас два раза обвела вокруг пальца? В первый раз…

Но в это мгновение постучали, и в дверь просунулась всклокоченная голова Миши. Миша принес письмо. Он был весь в поту, — так быстро он бежал. Он, этот главный свидетель защиты, опора Рауля, стоял в дверях, и от него валил пар, как от лошади.

— Прости, одну секунду, Рауль! — извинился Жак и взял письмо.

Вести от Франциски и от Майера, как часто бывало. Но едва он распечатал письмо, как выражение его лица неописуемо изменилось. Рот широко открылся. Жак сперва покраснел, затем побледнел, глаза его расширились, и всё лицо приняло такое выражение, какого Рауль еще никогда в жизни не видал у него, — почти безумное.

— Что случилось, Жак? — в испуге воскликнул он.

Но Жак не отвечал: глаза у него были по-прежнему широко открыты; он спустил ноги с постели, схватил шляпу и как сумасшедший бросился из комнаты.

— Что это значит? — закричал Рауль. Он был возмущен, у всего есть границы. — Что это за манеры? — крикнул он в коридор.

Но Жака уже и след простыл.

— Бог знает, что еще натворила эта девица! — сказал Рауль и в раздражении схватил свой толстый портфель. — Да, Жаку давно пора уехать отсюда!

На следующее утро лесоторговец Яскульский принес в контору Рауля две большие новости: старый барон Стирбей умирал; Бориса телеграммой вызвали из Лондона. Это была первая новость. А вторая, которая значительно ближе касалась Рауля, это то, что в горах, в Дубовом лесу, нашли нефть.

— Как? Что? Нефть?

— Да! Они спешно созвали полсотни крестьян, которые весь день и всю ночь рыли как одержимые, чтобы накидать земляные валы. Целое озеро нефти там наверху! Нефть ручьями бежит по лесу.

Нос у Рауля стал белый как мел.

— А ты, его брат, конечно, ничего не знаешь? — злорадно воскликнул Яскульский.

У Яскульского не было ни малейшего такта.

— Может быть, у меня были причины… — промямлил Рауль.

— Нет, нет, не ври! Еще третьего дня ты жаловался на своего братца. Сколько денег можно было заработать! Лесопильный завод!.. Здорово он всех нас провел за нос!

Как только Яскульский ушел, Рауль бросился в «Траян». Но Ксавер сказал ему, что господин Грегор рано утром уехал в Берлин.

В восемь часов утра ландо Стирбеев проехало через город по направлению к станции. В третьем часу экипаж вернулся. В нем сидел Борис, полузакрыв глаза, не проявляя ни малейшего участия к окружающему, холодный и бледный. И весь город знал теперь, что старый барон при смерти.

Приехав домой, Борис побеседовал с врачами, затем прошел в свою комнату и растянулся на диване, готовый тотчас вскочить, если его позовут. Он лежал неподвижно и настороженно смотрел в потолок темными блестящими глазами. Иногда он морщил лоб; его тонкие губы нервно кривились. Он привез с собой из Лондона много забот и мучительных мыслей. В коридоре послышались громкие, бесцеремонные шаги. Янко распахнул дверь и заглянул в комнату.

— А, ты уже здесь, Борис! — воскликнул он. — С приездом! — И Янко протянул Борису руку.

Бледное лицо Бориса выразило порицание.

— Ты мог бы не стучать так ногами и не говорить так громко, — сказал он, понизив голос; он забыл, что Янко жил с больным почти год под одной крышей и в течение многих месяцев ходил все время на цыпочках. — Ну, как живешь? Как твои дела, Янко?

Борис прекрасно знал, как шли дела брата, и Янко ничего не ответил.

— Папа не позволил мне телеграфировать тебе раньше, — сказал он. — На этот раз дело как будто оборачивается неважно.

Борису не нравились ни тон, ни выражения Янко. Он нахмурился. Почему Янко не умеет выбирать слова? Когда наконец научится владеть собой? Янко передал Борису две полученные утром телеграммы. Борис подошел к окну и прочел их. Выражение его лица нисколько не изменилось. Но когда он отошел от окна, его взгляд несколько оживился. Он стал разговорчивее, и голос его зазвучал мягче. Борис заговорил о содержательной жизни отца, о влиянии его политической деятельности, которое ощутимо еще и теперь, о сочувствии печати. Борис говорил необыкновенно гладко и красиво, точно и рассудительно, будто делал публичный доклад. Он говорил без запинки, не подыскивая слов, не делая ошибок в речи. В противоположность Янко, он избегал всех хлестких словечек и местных особенностей в произношении. Он не любил образных выражений, а если пользовался ими, то всегда очень скупо и выбирал их очень строго.

Едва только Янко вышел из комнаты, Борис еще раз вынул из кармана обе телеграммы. Одну он разорвал, другую заботливо сложил, точно какую-то драгоценность, и вдруг прижал к губам с благоговением верующего, целующего библию. А затем стал задумчиво расхаживать по комнате, слегка приподняв плечи и заложив руки за спину. Глаза его блестели. Он пообедал с Янко, и тотчас после обеда лакей тихонько стукнул в дверь. Сердце Бориса замерло. Он немедленно направился в комнату отца.

Да, это была несомненно смерть. Борис не видел отца целый год и теперь испугался его вида. Болезнь изуродовала прекрасную крупную голову. Высокий голый череп потерял свой блеск. Пышная белая борода стала невзрачной и жидкой. Глаза блестели каким-то неестественным, свинцовым блеском, испугавшим Бориса. Это был мертвец, в глазах которого тлела последняя искра жизни. Борис бесшумно приблизился к постели больного и робко приложил губы к руке. Рука была холодная и влажная. Бориса вдруг охватил ужас. Старик не двигался, но по едва заметному движению глаз Борис понял, что он узнал его.

Это было все, что осталось от «человека с каленым железом». «Человек с каленым железом», или просто «Каленое железо», — под этим прозвищем барон войдет в историю своей страны. В столичных газетах уже появились статьи с заголовком: «Каленое железо». Барон Стирбей действительно посвятил всю свою жизнь государству, — не из честолюбия или тщеславия, но из фанатической любви к родине. Ум, неподкупность, непримиримость, настойчивость, постоянство — эти качества принесли ему славу выдающегося государственного деятеля и завоевали уважение всего народа. Ни перед какой силой, ни перед какими угрозами барон не отступал. Два раза на него были организованы покушения. В течение нескольких десятилетий он держал в страхе весь парламент. Он прославился своей назабвенной речью, которую начал грозными словами: «А теперь я пущу в ход „каленое железо!“ „Каленое железо“, то есть железо, которым раньше клеймили преступников. И барон действительно жег, как раскаленным железом, словами своей речи продажность политических деятелей, бесстыдный партийный эгоизм, лживость печати, подкупность чиновников и казнокрадство властей. Его речь наделала в парламенте такого шуму, какого еще никто не помнил, а барон спокойно стоял на трибуне и под вопли старавшихся перекричать его противников повторял все одни и те же слова: „каленое железо“, „каленое железо“. И с тех пор за ним осталось это прозвище.