«Не делаю я этого, вовсе», — не согласилась я. — «Я ее до сих пор ни единого раза не критиковала. Я только обратила ее внимание, что это платьишко, с которым она домой вернулась, и двадцати марок не стоит».
«У нее не такой вкус, как у тебя», — объяснил Роберт. — «Впервые в жизни она имеет достаточно денег в своем распоряжении, чтобы спонтанно исполнить какое-нибудь желание. И если она попадает, при этом, пальцем в небо, не вижу здесь проблемы».
«Я бы не видела проблемы, если б она ежедневно возвращалась домой с полным барахла, чемоданом», — сказала я. — «Но это не тот случай. Тут я себя спрашиваю, куда деваются деньги. Роберт, тебе же должно бросаться в глаза, что она не делает никаких покупок. Ты проверил хоть раз ее счет? На твоем месте я сделала бы это. При этом возможно, ты споткнешься о счета из отелей».
На это он мне больше ничего не ответил.
Роберт очень страдал от ее отношения, даже, если мне он не хотел в этом признаваться. Когда он чувствовал, что за ним никто не наблюдает, то часто выглядел подавленным и рассеянным. Семейную жизнь он представлял себе, несомненно, по-другому.
Пиль хотел меня убедить, что причина происходящего лежит во мне. До половины июня я слышала от него, что моя назойливая настойчивость на неверности Изабель, вынужденно должна убивать у Роберта хорошее настроение и лишать его уравновешенности. А поведение Изабель является только естественной реакцией на мою, открыто выставляемую напоказ, враждебность. Какая ерунда!
Я ничего открыто не выставляла перед Изабель напоказ и уж конечно, никакой враждебности. Мне было определенно не легко, обращаться с таким фруктом в белых перчатках. Когда она возвращалась со своих прогулок, я всегда дружелюбно осведомлялась, хорошо ли она провела время и чем она занималась. Я даже уговорила фрау Шюр попробовать приготовить «паеллу» и изменить график уборки, чтобы Изабель могла высыпаться и в обед, разок, кусочек по своему вкусу получить.
Только один единственный раз я попробовала воззвать к ее совести. Роберт был в отъезде, так что предоставлялась благоприятная возможность для объяснения. Я ухватила ее как раз, когда она уже стояла на пороге.
«Никто не имеет ничего против того, чтобы ты развлекалась», — сказала я. — «Никто также не требует, чтобы ты постоянно сидела дома». Продолжить мне не дали.
«Тогда все в полном порядке», — прервала она меня. — «Я тоже считаю, что это не твое собачье дело, как я провожу свое время. Это только меня касается и, в крайнем случае, еще Роберта. Если бы ты наполовину меньше вмешивалась в наш брак и не предписывала бы мне, при любой возможности, что мне делать или не делать, то кое-что выглядело бы здесь по-другому. Ты уже с первого дня занесла меня в черный список, и теперь удивляешься, что я тебя избегаю».
Она великолепно разбиралась в этом — так переиначить вещи, чтобы ее утверждения представлялись чистейшей правдой. Но если речь шла только о том, чтобы меня избегать, то почему она, по крайней мере, Роберту не назвала имен ее «друзей»? Почему она ни разу не пригласила кого-нибудь к нам на выходных?
Роберт предлагал ей это неоднократно. Всякий раз она выставляла меня, в качестве пугала в огороде. Кто же приводит птичью ватагу к обеду, когда плюющееся ядом и желчью страшилище сидит на корточках прямо посередине стола?
Этот аргумент я бы еще оставила в силе, на случай необходимости. Но почему она ни единого раза не объяснила Роберту, с кем или где она проводит время? Я так часто слышала, как он спрашивал по ночам: «Хорошо ли прошел твой день? Где же ты была?»
За эти следовало регулярно: «Сейчас еще и ты начинаешь, как Миа? Тогда дай мне путевой журнал или ангажируй кого-нибудь, кто будет меня сопровождать и давать тебе отчет о каждом моем шаге, тогда ты будешь знать совершенно точно».
Всякий раз Роберт вынужден был перейти к обороне и потом извиняться. «Я же совсем не то имел в виду».
«Я знаю, что ты имел в виду», — говорила она тогда, обычно. — «Но я больше не понимаю, что ты себе под семейной жизнью представляешь. В первой половине дня ты прячешься за своим компьютером, хозяйственной деятельностью и телефоном. Миа составляет тебе компанию, а я не должна мешать. Во второй половине дня у тебя встречи вне дома, и при этом я тебе тоже не нужна. А по вечерам тогда, ты обсуждаешь с ней то, что за день произошло. Миа, всегда только Миа. Я здесь лишняя. Если я задерживаюсь больше десяти минут в кухне, с фрау Шюр происходит припадок. О саде, к сожалению, я не имею никакого понятия, может садовник был бы общительнее».
Она неоднократно нажимала на Роберта, чтобы он ввел ее в деловые интересы: «Дай мне тебе помочь, хотя бы только писать твои письма. Если ты мне объяснишь, что я должна делать, то я точно смогу. Это было бы чудесно, если б мы могли вместе работать. В конце концов, я так себе это и представляла».
Это и я могла себе живо представить — получить обзор, разузнать все до последнего пфеннинга, где богатства припрятаны и какую прибыль приносят. И потом немного перераспределить. Так она себе все это и нарисовала, когда сопровождала Роберта в брачную контору. Но так далеко он тогда все же не зашел.
Между тем он, вероятно, понял, что ее больше интересовало наше состояние, чем его нежность. А она надувалась, когда он в третий или четвертый раз отклонял ее просьбу. Тогда, однажды, в пятницу после полудня, она исчезла, не сказав ни слова и не давая о себе знать. Все выходные мы ничего о ней не слышали.
Роберт был очень удручен. Час за часом он сидел в зимнем саду и созерцал растения, за которыми Марлиз ухаживала с такой любовью. Я старалась отвлечь его от мрачных мыслей, но он не хотел никакой компании. «Не сердись на меня, Миа», — попросил он. — «Я только хочу немножко покоя».
Когда поздним вечером в воскресенье она вернулась, он буквально бежал ей навстречу. Было больно смотреть, как он заключил ее в объятия. Битые четверть часа стояли они перед гаражами и разговаривали друг с другом.
Это было в конце июня. Ночь на понедельник я провела в Ателье. Я не могла слышать, как Роберт в соседней комнате говорил о своем беспокойстве о том, что с ней могло что-то случиться. Как он вымаливал объяснение. Естественно, он его получил, и она сочилась при этом сарказмом. Изабель думала, что мы снова, разок, с удовольствием бы провели наедине выходные. И тогда Роберт еще и просил о прощении, обещал ей кое-что изменить и проводить с ней больше времени.
Я твердо решила снова нанять детектива. Речь уже не шла о том, чтобы убедить Роберта. Я только хотела знать, на каком свете я была. Была ли это действительно моя вина, как считали Олаф и Пиль.
Если мое присутствие прогоняло Изабель из дому и препятствовало тому, чтобы Роберт мог счастливо жить в браке, тогда бы я сделала выводы. Но если я не ошибалась, а я просто не верила, что могла настолько ошибаться, то она провела выходные с Фехнером. Она встречалась с ним, по меньшей мере, два раза в неделю, а меня использовала как отговорку. Я знала, я чувствовала это.
Она была какой-то другой, когда возвращалась из своих поездок. Она была — как бы это выразить — сильнее, спокойнее, непобедимее, как будто где-то набралась сил. Особенно в воскресенье вечером это было так явно, когда она, вместе с Робертом, зашла в дом — ее рука на его талии, его рука на ее плечах, и при этом ее улыбка, торжество во взгляде, когда она увидела меня, стоящую в зале.
Пиль хотел меня убедить, что Изабель, наверное, искала только тихое местечко, чтобы взвесить, действительно ли значит для нее Роберт так много, чтобы ради любви к нему переносить болезненно недоверчивую и ревнивую сестру. Молодая женщина, которая вторглась в интенсивные отношения двоих и чувствовала себя незваным гостем — так он ее называл.
А в моей голове звучал голос детектива, что она без Фехнера и четырех недель не выдержит. Это были точно четыре недели — две до свадьбы и две в свадебном путешествии. Потом до полудня она висела на телефоне и только после обеда позволяла себе проводить с ним пару часиков. Однако на длительный срок этого было недостаточно и тогда, наконец, ей снова понадобилась пара ночей.
