Сидя в углу в оркестре, Дженни показывала чудеса виртуозной игры на барабанах. Глаза ее сияли, она улыбалась про себя. Вся ее скрытая внутренняя жизнь словно выражалась в этих громких там-там, в длинных дробях и эффектных раскатах. Глядя на нее, Дэнис горестно вспомнил о красном блокноте. Интересно, какую карикатуру на него она могла бы нарисовать сейчас? Однако, увидев Анну и Гомбо, проплывающих мимо, — Анна с глазами почти закрытыми, как бы спящая на крыльях движения и музыки, — он забыл об этих мыслях. «Мужчину и женщину сотворил их». Вот они, Анна и Гомбо, и еще сто пар, согласно ступающие вместе в такт старой мелодии. «Мужчину и женщину сотворил их». А Дэнис был один. Ему одному не хватило пары. Все были по двое, кроме него, все, кроме него...

Кто-то тронул его за плечо, и он поднял глаза. Это оказался Генри Уимбуш.

—Я еще не показывал вам наши дубовые дренажные трубы, — сказал он. — Некоторые из тех, что мы раскопали, лежат довольно близко отсюда. Хотите пойти посмотреть?

Дэнис встал, и они вместе зашагали в темноту. Музыка позади них становилась все тише. Высокие ноты угасли. Лишь барабанная дробь Дженни и равномерные, как звук пилы, басовые ходы, без смысла, без мелодии, достигали слуха. Генри Уимбуш остановился:

— Вот мы и пришли, — сказал он и, достав из кармана электрический фонарик, осветил тусклым лучом две-три почерневшие колоды, выдолбленные так, что они представляли собой подобие труб. Колоды лежали, заброшенные, в неглубокой ложбинке.

—Очень интересно, — сказал Дэнис без всякого энтузиазма. Они сели на траву. Слабое белое сияние за стеной деревьев выдавало место танцевальной площадки. Музыка превратилась теперь лишь в приглушенное ритмическое пульсирование.

—Я буду рад, — сказал Генри Уимбуш, — когда этот вечер, который мы были обязаны провести, наконец закончится.

— Хорошо понимаю вас.

— Не знаю, как получается, — продолжал мистер Уимбуш,.— но зрелище большого числа моих ближних в состоянии возбуждения порождает во мне определенную скуку, а не веселое или радостное настроение. Дело в том, что они меня не очень интересуют. Это не мое направление. Понимаете? Меня, например, никогда не привлекало коллекционирование почтовых марок. Примитивисты или книги семнадцатого века — да. Это мое направление. Но марки — нет. Я ничего о них не знаю, это не мое направление. Они не интересуют меня, не пробуждают во мне никаких чувств. Извините, но почти то же я могу сказать и о людях. Мне больше нравится иметь дело с трубами. — Он коротко кивнул головой в сторону выдолбленных колод. — Беда с людьми и с событиями настоящего в том, что вы ничего о них не знаете. Что я знаю о современной политике? Ничего. Что знаю о людях, которых вижу вокруг себя? Ничего. Что они думают обо мне или вообще о чем-нибудь, что будут делать через пять минут — обо всем этом я могу лишь гадать. Я могу предположить, например, что вы в следующее мгновенье можете внезапно вскочить и попытаться убить меня.

—Ну, ну, — сказал Дэнис.

— Правда, — продолжал мистер Уимбуш, — то немногое, что я знаю о вашем прошлом, вполне утешительно. Но я ничего не знаю о вашем настоящем, и ни вы, ни я не знаем ничего о вашем будущем. Это ужасно: сталкиваясь с живыми людьми, мы имеем дело с неизвестными и непознаваемыми величинами. Можно лишь надеяться что-то о них узнать в результате долгих и в высшей степени неприятных и скучных личных контактов, связанных с ужасной тратой времени. То же и с текущими событиями: как я могу узнать что-либо о них, не посвящая годы изнурительному непосредственному их изучению, сопряженному опять же с бесконечным количеством неприятнейших контактов? Нет, дайте мне прошлое. Оно не меняется: оно все перед нами в черном и белом цвете, и узнать о нем можно в удобной обстановке, благопристойно и, главное, в уединении — из книг. Из книг я знаю очень многое о Чезаре Борджиа, о святом Франциске, о докторе Джонсоне. Несколько недель — и я глубоко ознакомлен с этими интересными личностями и к тому же избавлен от утомительного и неприятного процесса непосредственного общения с ними, на которое мне пришлось бы пойти, если бы они были живы. Какой приятной и радостной была бы жизнь, если бы можно было совсем избавиться от общения с людьми! Возможно, в будущем, когда техника достигнет совершенства — ибо я, признаюсь, подобно Годвину и Шелли, верю в совершенствование, но в совершенствование машин,—тогда, возможно, те, кто, как я, желает этого, будут жить в благородном затворничестве, окруженные тактичным вниманием безмолвных и приятных машин, не боясь человеческого вторжения. Прекрасная мысль.

—Прекрасная, — согласился Дэнис. — Но как быть с приятными человеческими контактами — такими, как любовь и дружба?

Черный силуэт на фоне мрака покачал головой.

— Радости даже этих контактов сильно преувеличены, — сказал мягкий, вежливый голос. — Мне кажется сомнительным, чтобы они приносили такое же удовольствие, как уединенное чтение и размышления. Человеческое общение так высоко ценилось в прошлом лишь потому, что чтение было уделом немногих, а книги редкостью и их было трудно выпускать в большом количестве. Человечество, вы должны помнить это. лишь теперь становится грамотным. По мере того как чтение будет распространяться, все большее число людей осознает, что книги дадут им все удовольствия человеческого общения без его невыносимой скуки. Сегодня люди в поисках удовольствий, естественно, стремятся собираться большими толпами и производить как можно больше шума. В будущем естественным станет стремление к уединению и тишине. Надлежащий способ изучения человечества — это чтение.

—Иногда я думаю, что, может быть, это так и есть, — сказал Дэнис. Он думал о том, танцуют ли еще вместе Анна и Гомбо.

—И вот вместо того, чтобы читать, — сказал мистер Уимбуш со вздохом, — я должен пойти и посмотреть, все ли в порядке на танцевальной площадке.

Они встали и медленно двинулись в сторону белого сияния.

—Если бы всех этих людей не было в живых, — продолжал Генри Уимбуш, — нынешнее празднество могло бы казаться чрезвычайно приятным. Что доставит вам большее удовольствие, нежели чтение хорошо написанной книги о бале, устроенном под открытым небом столетие назад. Как очаровательно! — сказали бы мы. — Как мило и как весело! Но когда бал происходит сегодня, когда принимаешь участие в его устройстве, тогда все видится в истинном свете. И бал оказывается просто вот чем. — Он взмахнул рукой в направлении ацетиленовых фонарей. — В мои молодые годы, — продолжал он, помолчав, — я, так случилось, оказался вовлеченным в серию невероятно фантасмагорических любовных интриг. Какой-нибудь романист мог бы нажить на них состояние, и даже если я рассказал бы вам в моем убогом стиле о некоторых подробностях этих приключений, вы были бы поражены столь романтической историей. Но уверяю вас, когда они происходили, эти романтические приключения, они казались мне не более и не менее увлекательными и волнующими, чем любой другой случай в реальной жизни. Вскарабкаться ночью по веревочной лестнице в окно на третьем этаже старого дома в Толедо казалось мне, когда я и в самом деле совершал этот довольно опасный подвиг, делом таким же естественным, обычным, таким же — как бы это выразиться? — банальным, как отправиться утром в понедельник по делам на поезде, отходящем в восемь пятьдесят две из Сурбитона. Приключения и романтические истории обретают свою романтическую окраску, только когда о них рассказывают. Если вы их переживаете, они просто кусок жизни, как и все остальное. В литературе они становятся такими приятными, каким был бы этот скучный бал, если бы мы отмечали его трехсотлетие.

Они подошли ко входу на площадку и остановились, моргая от ослепительного света.

— Ах, если бы мы только отмечали его трехсотлетие! — добавил Генри Уимбуш.

Анна и Гомбо все еще танцевали вместе.