Дженни кивнула и улыбнулась, сохраняя таинственное молчание, словно состояние ее здоровья было секретом и не подлежало разглашению.

— Какие новости в Лондоне с тех пор, как я уехала? — спросила Анна из глубины своего шезлонга.

Минута наступила: удивительно забавный отчет будет сейчас представлен.

—Ну, — сказал Дэнис со счастливой улыбкой, — начать с того, что...

— Присцилла говорила вам о нашей замечательной археологической находке? — спросил Генри Уимбуш, подавшись вперед. Рассказ, на который возлагались самые большие надежды, был погублен в зародыше.

—Начать с того, — в отчаянии повторил Дэнис, — что балет...

—На прошлой неделе, — мягко и неумолимо продолжал мистер Уимбуш, — мы раскопали пятьдесят ярдов деревянных дренажных труб. Просто дубовые колоды с выдолбленной сердцевиной. Необычайно интересно. Были ли они уложены монахами в пятнадцатом веке или...

Дэнис слушал в мрачном молчании.

— Поразительно, — сказал он, когда мистер Уимбуш закончил. — Просто поразительно.

Дэнис взял еще один ломтик кекса. Теперь ему даже не хотелось рассказывать про Лондон. Настроение было испорчено.

Между тем серьезные голубые глаза Мэри вот уже некоторое время смотрели на него.

—Что вы в последнее время пишете? — спросила она.

Что ж, неплохо будет побеседовать немного на литературные темы.

— О, стихи, прозу, — сказал Дэнис. — Ничего особенного.

—Прозу? — встрепенулся, услышав это слово, мистер Скоуган. — Вы пишете прозу?

—Да.

—Не роман ли?

—Да.

—Бедняга Дэнис! — воскликнул мистер Скоуган. — О чем же? Дэнис почувствовал себя неуютно.

—О, просто о жизни.

—Ну да, ну да, о жизни, — проворчал мистер Скоуган.— Я сейчас расскажу вам сюжет. Маленькому Перси — это главный герой — никогда не везло в спорте, но он с детства поразительно умный... Он заканчивает, как водится, частную школу и университет и переезжает в Лондон, где живет в среде художников. Его подавляет меланхолия, на своих плечах он несет всю тяжесть Вселенной. Он пишет блестящий роман. Потом возникает тонкая любовная интрига, и, наконец, мы расстаемся с героем, уходящим в сияющее будущее.

Дэнис густо покраснел. Мистер Скоуган изложил план его романа с пугающей точностью. Он деланно рассмеялся.

—Вы глубоко ошибаетесь, — сказал он. — Мой роман нисколько на это не похож.

Это была героическая ложь. Хорошо еще, подумал он, что написано только две главы. Он порвет их сегодня же вечером, как только распакует вещи.

Мистер Скоуган, не обращая внимания на его слова, продолжал:

—Почему это вы, молодежь, продолжаете писать о таких совершенно неинтересных вещах, как внутренняя жизнь молодых людей и художников? Профессиональным ученым, быть может, и интересно порой переключиться с религиозных представлений черных аборигенов Австралии на философские представления студента последнего курса. Но вряд ли можно ожидать, что нормального взрослого человека, вроде меня, очень взволнует рассказ о его духовных исканиях. И в конце концов, даже в Англии, даже в Германии и России больше взрослых, чем юношей. Что же касается художника, то его занимают проблемы, столь отличные от проблем обычного взрослого человека — проблемы чистой эстетики, которые не слишком-то понятны таким, например, как я, — что описание его духовной жизни наводит на обычного читателя такую же скуку, как теоретическая математика. Серьезную книгу о художниках как таковых просто невозможно читать. А книгу о художниках как о любовниках, мужьях, алкоголиках, героях и тому подобное просто не стоит больше писать. Жан-Кристоф исчерпывает образ художника в литературе, как профессор Радиум — образ ученого в журнале «Веселая смесь».

— Мне жаль слышать, что я настолько неинтересен, — сказал Гомбо.

— Вовсе нет, дорогой Гомбо, — поспешил объяснить мистер Скоуган. — Я не сомневаюсь, что как любовник или алкоголик вы в высшей степени занимательное существо. Однако вы должны честно признать, что в совокупности качеств вы скучны.

— Совершенно с вами не согласна! — воскликнула Мэри. Она всегда говорила несколько задыхаясь, и ее речь поэтому была прерывистой. — Я знаю многих художников, и их внутренний мир всегда был очень интересен для меня. Особенно это касается художников в Париже. Чуплитский, например, — этой весной мне часто доводилось видеть его в Париже...

— Ах, но вы же исключение, Мэри, вы исключение, — сказал мистер Скоуган. — Вы femme superieure[3].

Лицо Мэри, залитое краской удовольствия, стало похоже на полную луну.

На следующее утро Дэнис проснулся и увидел, что солнце светит ярко и небо безмятежно. Он решил надеть белые фланелевые брюки — белые фланелевые брюки и черный пиджак, а также шелковую рубаху и свой новый галстук персикового цвета. А какие туфли? Больше всего, конечно, подходили к случаю белые, но доставляла некоторое удовольствие и мысль о черной лакированной коже. Несколько минут он лежал в постели, обдумывая проблему.

Прежде чем сойти вниз, — а он в конце концов остановился на черных лакированных туфлях, — Дэнис критически оглядел себя в зеркале. Волосы у него могли бы быть более золотистыми, подумал он. Сейчас в их желтизне чудился какой-то зеленоватый оттенок. Но лоб хороший. Высокий лоб делал не столь заметным несколько срезанный подбородок. Нос мог бы быть подлиннее, но, в общем, ничего. Глаза бы лучше голубые, а не зеленые. Зато пиджак сшит хорошо, и благодаря его толстой, искусно скроенной подкладке фигура выглядит более стройной, чем на самом деле. Ноги в белых брюках, длинные и красивые. Удовлетворенный, он спустился по лестнице. Почти вся компания уже позавтракала. Дэнис оказался один с Дженни.

— Надеюсь, вы хорошо спали, — сказал он.

— Да, чудесно, не правда ли? — ответила Дженни, дважды быстро кивнув. — На прошлой неделе здесь были такие ужасные грозы.

Параллельные прямые, подумал Дэнис, пересекаются только в бесконечности. Он мог бы говорить о сне, успокаивающем все заботы, а она о метеорологии до конца света. Удавалось ли человеку когда-нибудь установить контакт с другим человеком? Мы все — параллельные прямые. Дженни просто чуть более параллельна, чем большинство других.

— Гроза всегда пугает, — сказал он, приступая к овсяной каше. — Или вы выше страха?

— Нет. Я всегда ложусь в постель во время грозы. Когда лежишь, это гораздо безопаснее.

—Почему?

—Потому что молния ударяет сверху вниз, а не горизонтально, — сказала Дженни, делая рукой жест, который изображал, как бьет молния. — Когда вы лежите, разряд проскакивает мимо.

—Остроумно.

—Это факт.

Наступила тишина. Дэнис доел овсяную кашу и перешел к бекону. Он не знал, что сказать дальше, и поскольку нелепая фраза мистера Скоугана почему-то не выходила у него из головы, он повернулся к Дженни и спросил:

— Считаете ли вы себя femme superieure?

Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем смысл его дошел до Дженни.

— Нет, — сказала она с некоторым негодованием, услышав наконец, что говорил Дэнис. — Конечно, нет. Кто-нибудь это утверждает?

— Нет, — ответил Дэнис. — Мистер Скоуган сказал Мэри, что она femme superieure.

—Вот как? — Дженни понизила голос. — Сказать вам, что я думаю об этом человеке? Я думаю, что в нем есть что-то зловещее.

Сделав это заявление, она укрылась в башне своей глухоты, в башне из слоновой кости, и заперла дверь. Дэнису не удавалось больше вызвать ее на разговор, не удавалось даже добиться, чтобы она хотя бы слушала его. Она только улыбалась, глядя на него, улыбалась и изредка кивала головой.

Дэнис вышел на террасу, чтобы выкурить трубку после завтрака и прочитать утреннюю газету. Час спустя, когда пришла Анна, он все еще читал. К этому времени он дошел уже до хроники окружного суда и свадебных объявлений. Дэнис встал, чтобы поздороваться, увидев, как она идет к нему по траве, — дриада в белом муслине.