— Да, немало, — согласился Гомбо.

Мэри была довольна: он принял ее критику; это был серьезный разговор. Она склонила голову набок и прищурилась.

— Мне кажется, это ужасно мило, — сказала она. — Но конечно, на мой вкус немного... немного...

Она бросила взгляд на Гомбо, который ничего не сказал в ответ, а продолжал курить, задумчиво глядя на свою картину. Мэри продолжала, прерывисто дыша:

—Когда я была нынешней весной в Париже, то много видела Чуплицкого. Конечно, его работы сейчас страшно абстрактны — страшно абстрактны и страшно интеллектуальны. Он просто бросает на свои холсты несколько прямоугольников — совершенно плоских, понимаете, и в локальном цвете. Но композиция у него прекрасная. Его работы с каждым днем становятся все более и более абстрактными. Когда я там была, он уже полностью отказался от третьего измерения и подумывал о том, чтобы отказаться от второго. Скоро, говорит он, останутся лишь чистые холсты. Это логический конец. Полная абстракция! Живопись кончена. Чуплицкий заканчивает ее. Достигнув чистой абстракции, он хочет взяться за архитектуру. Он говорит, что она более интеллектуальна, чем живопись. Вы согласны с этим? — спросила она, в последний раз схватив ртом воздух.

Гомбо бросил окурок и наступил на него.

—Чуплицкий покончил с живописью, — сказал он. — А я с моей папиросой. Но я продолжаю писать свою картину.

И, подойдя к ней, он обнял ее за плечи и повернул спиной к картине.

Мэри подняла к нему лицо. Волосы ее качнулись назад, прозвенев беззвучным золотым колоколом. Глаза были безмятежны. Она улыбнулась. Итак, момент наступил. Его рука обнимала ее. Он шел медленно, почти незаметно, и она шла вместе с ним. Это было объятие странников.

— Вы согласны с ним? — повторила она. Момент, может быть, и наступил, но она не перестанет быть интеллектуальной, серьезной.

—Не знаю. Мне надо подумать об этом. Его рука упала с ее плеча.

—Осторожнее спускайтесь по лестнице, — предупредил он. Мэри ошеломленно посмотрела вокруг. Перед ними была открытая дверь. На мгновение Мэри задержалась в замешательстве. Рука, которая только что лежала на ее плече, теперь три или четыре раза легонько и доброжелательно шлепнула ее по спине. Бессознательно повинуясь этому подталкиванию, Мэри шагнула вперед.

— Осторожнее спускайтесь по лестнице, — повторил Гомбо. Она спускалась осторожно. Дверь за ней закрылась, и Мэри осталась одна посреди небольшого зеленого двора. Возвращалась она медленно, в глубокой задумчивости.

Генри Уимбуш принес с собой вниз к ужину пачку отпечатанных листов, сшитых и уложенных в картонную папку.

— Сегодня, — сказал он с некоторой торжественностью, — я закончил печатание моей «Истории Крома». Сегодня вечером я помог набрать последнюю страницу.

— Знаменитой «Истории»? — вскричала Анна.

Этот Magnum Opus[12] писался и печатался столько, сколько она себя помнила. В течение всего ее детства «История» дяди Генри была чем-то неясным и мифическим, о чем часто слышали, но чего никогда не видели.

—Почти тридцать лет у меня ушло на нее, — сказал мистер Уимбуш. — Двадцать пять на то, чтобы написать, и почти четыре года, чтобы напечатать. И вот она закончена — полная хроника, от рождения сэра Фердинандо Лапита до смерти моего отца, Уильяма Уимбуша — более трех с половиной столетий. История Крома, написанная в Кроме и отпечатанная в Кроме на моем собственном печатном станке.

— Теперь, когда она закончена, можно нам будет почитать ее? — спросил Дэнис.

Мистер Уимбуш кивнул.

—Конечно, — сказал он. — И надеюсь, вы найдете ее небезынтересной, — скромно добавил он. — Наш архив особенно богат старинными документами, и мне удалось совершенно по-новому осветить вопрос о том, как вошла в обиход трехзубая вилка.

—А люди? — спросил Гомбо. — Сэр Фердинандо и все остальные — они интересные? Были в вашем роду какие-нибудь преступления или трагедии?

—Дайте-ка подумать. — Генри Уимбуш глубокомысленно потер подбородок. — Могу лишь сказать о двух самоубийствах, одной насильственной смерти, четырех или, возможно, пяти разбитых сердцах и нескольких пятнах на фамильной репутации, оставленных мезальянсами, совращениями, внебрачными детьми и тому подобным. Нет, в целом это мирная и не насыщенная событиями хроника.

— Уимбуши и Лапиты всегда были люди почтенные и смирные, — сказала Присцилла с ноткой презрения в голосе. — Если бы мне пришлось писать историю моей семьи! Пожалуй, от начала и до конца это было бы одно сплошное пятно.

Она весело рассмеялась и налила себе еще один бокал вина.

— Если бы мне пришлось писать такую историю, — заметил мистер Скоуган, — то она бы вовсе не появилась на свет. Известны лишь два поколения Скоуганов, а дальше мы исчезаем в тумане времени.

—После ужина, — сказал Генри Уимбуш, несколько задетый уничижительным замечанием жены, — я прочитаю вам отрывок из моей истории, который заставит вас согласиться, что даже у Лапитов — на свой благопристойный лад — были свои трагедии и странные приключения.

—Рада слышать это, — сказала Присцилла.

— Рады слышать что? — спросила Дженни, появляясь внезапно из своего замкнутого мира, как кукушка из часов. Она получила соответствующее разъяснение, улыбнулась, кивнула, прокуковала в последний раз свое «ну да, ну да» и снова спряталась, хлопнув за собой дверцей.

После ужина все перешли в гостиную.

—Итак, — сказал Генри Уимбуш, пододвигая кресло к лампе. Он надел пенсне в черепаховой оправе и начал осторожно листать страницы своей непереплетенной и несброшюрованной книги. Наконец он нашел нужное место.

—Можно начинать? — спросил он, подняв глаза.

—Начинай,— сказала Присцилла, зевая.

Подождав, пока все приготовятся внимательно слушать, мистер Уимбуш откашлялся и начал:

—«Младенец, которому суждено было стать четвертым баронетом Лапитом, родился в тысяча семьсот сороковом году. Он был очень маленьким ребенком, весившим при рождении не более трех фунтов, но с первых дней крепким и здоровым. В честь деда по материнской линии, сэра Геркулеса Оккэма, епископа Оккэмского, ему при крещении дали имя Геркулес. Его мать, подобно многим матерям, вела дневник, в который записывала, как от месяца к месяцу шло его развитие. В десять месяцев ом начал ходить и, не достигнув еще двухлетнего возраста, говорил изрядное количество слов. В три года он весил всего двадцать четыре фунта, а в шесть лет, хотя мог прекрасно читать и писать и проявил замечательные музыкальные способности, был ростом и весом не больше двухлетнего ребенка. Между тем мать его родила еще двух детей — мальчика и девочку; один умер в младенчестве от крупа, а другую унесла чума, когда ей не было и пяти. Геркулес остался единственным ребенком в семье.

В двенадцать лет он все еще был лишь трех футов и двух дюймов ростом. Голова, красивая, породистая, казалась слишком большой для его тела, но в остальном он был весьма соразмерно сложен и обладал незаурядной для своего роста силой и ловкостью. Родители, в надежде на то, что он начнет расти, обращались ко всем самым знаменитым врачам своего времени и скрупулезно, но безуспешно следовали их разнообразным предписаниям. Один рекомендовал весьма обильную мясную пищу; другой физические упражнения; третий сконструировал небольшую раму, наподобие тех, что использовала святая инквизиция, и юный Геркулес, испытывая мучительную боль, подвергался растяжению на ней по полчаса утром и вечером каждый день. В течение последующих трех лет он прибавил, быть может, два дюйма. После этого его рост совершенно прекратился, и он до конца своей жизни оставался карликом трех футов и четырех дюймов. Отец, который связывал с сыном самые далеко идущие надежды и готовил для него в своем воображении военную карьеру, подобную карьере Мальборо, был удручен. «Я произвел на свет ублюдка», — говаривал он, испытывая к своему сыну столь сильную неприязнь, что мальчик почти не отваживался показываться ему на глаза. Разочарование изменило его характер: прежде безмятежный, он сделался угрюмым и злобным. Он избегал друзей (ибо, как он говорил, отцу lusus naturae[13] стыдно появляться среди нормальных, здоровых людей) и предался одинокому пьянству, которое очень скоро довело его до могилы. За год до совершеннолетия Геркулеса его отец скончался от апоплексии. Мать, чья любовь к сыну только крепла по мере того, как росла к нему неприязнь отца, ненадолго пережила мужа. Немногим более чем через год после его кончины она съела две дюжины устриц и умерла от приступа брюшного тифа.