По этой ветке никогда не ходили экспрессы. Все поезда, — а их было немного в расписании, — останавливались на каждой станции. Дэнис знал названия станций наизусть. Боул, Триттон, Спейвин Делауорр, Нипсвичфор-Тимпани, Уэст Баулби и, наконец, Кэмлетон-Уотер. Он всегда выходил в Кэмлете, а поезд неспешно полз дальше, один только бог знает куда, в зеленое сердце Англии.

Сейчас они с пыхтеньем удалялись от Уэст Баулби. На следующей станции ему, слава Богу, выходить. Дэнис снял свои вещи с полки и аккуратно сложил их в углу напротив себя. Ненужная работа. Новедь надо же что-нибудь делать. Закончив, он снова опустился на свое место и закрыл глаза. Было очень жарко.

О, эта поездка! Два часа, полностью вычеркнутые из жизни; два часа, за которые он мог бы сделать так много, так много: написать свои лучшие стихи, например, или прочитать самую главную книгу. А вместо этого... Запах пыльных подголовников, к которым он прислонился, вызвал в нем еще большее отвращение.

Два часа. Сто двадцать минут. Все что угодно можно было сделать за это время. Все что угодно. И ничего. О, у него были сотни часов, и что же? Он потратил их впустую, расплескивая драгоценные минуты, как будто запас их был неисчерпаем. Дэнис мысленно застонал — и осудил себя бесповоротно за все, что он делал до сих пор. Какое право он имел нежиться на солнце, занимать угловые места в вагоне третьего класса, вообще жить? Никакою, никакого, никакого...

Он чувствовал себя глубоко несчастным, неясная тоска охватила его. Ему было двадцать три и — о, как мучительно сознавать это!

Лязгнув буферами, поезд остановился. Наконец-то Кэмлет. Дэнис вскочил на ноги, надвинул на глаза шляпу, развалил свой сложенный в углу багаж, высунулся из окна крикнуть носильщика, схватил по чемодану в каждую руку, потом опять поставил их, чтобы открыть дверь. Выгрузившись наконец благополучно на платформу, он побежал к голове поезда, к багажному вагону.

—Велосипед, велосипед! — тяжело дыша, сказал он кондуктору. Он почувствовал себя человеком действия. Кондуктор, не обращая на него внимания, продолжал методично, один за другим доставать тюки с бирками, на которых было написано «Кэмлет».

— Велосипед! — повторил Дэнис.Зеленый, мужской, на имя Стоуна. Сто-у-на!

—Всему свое время, — успокаивающим голосом сказал кондуктор. Это был крупный, величественного вида мужчина с бородкой моряка. Его легко было представить себе дома, пьющим чай в кругу многочисленной семьи. Именно таким тоном он, должно быть, говорил со своими детьми, когда они докучали ему. — Всему свое время, сэр!

Человек действия в Дэнисе обмяк, словно из него выпустили воздух.

Он оставил багаж на станции, чтобы прислать за ним позже, и двинулся вперед на своем велосипеде. Дэнис всегда брал его с собой, отправляясь за город. Это было частью его теории физической культуры. В один прекрасный день можно встать в шесть утра и покатить в Кенилворт или в Стратфордон-Эйвон — куда угодно. А во время послеобеденных прогулок в радиусе двадцати миль всегда можно увидеть норманские церкви и тюдоровские усадьбы. Как-то так получалось, что он никогда их не видел, но тем не менее было приятно сознавать, что велосипед под рукой и что в один прекрасный день он возьмет да и встанет в шесть утра.

На самом верху пологого холма, по которому шла дорога от станции, он заметил, что хорошее настроение возвращается. Мир снова был прекрасен. Голубые холмы на горизонте, сжатые хлеба, белевшие на склонах вдоль дороги, безлесные дали, менявшие свои очертания по мере того, как он ехал, — да, все это было прекрасно. Его покорила красота этих глубоких лощин, врезавшихся в склоны холма под ним. Изгибы, изгибы, медленно повторял он, пытаясь найти слово, чтобы выразить свое восхищение. Изгибы... Нет, это было неточно. Он сделал движение рукой, словно выхватывая подходящее выражение из воздуха, и едва не упал с велосипеда. Каким же словом можно описать изгибы этих небольших долин? Они были прекрасны, как линии человеческого тела, полны утонченного изящества...

Galbe. Хорошее слово. Но оно французское. Le galbe evase de ses handles[1]. Есть ли хоть один французский роман, в котором не встречалось бы это выражение? Когда-нибудь он, Дэнис, быть может, составит словарь для нужд романистов. Galbe, gonfle, goulu; parfum, peau, pervers, potelc, pudeur, vertu, volupte[2].

Нет, он действительно должен найти это слово. Изгибы, изгибы... Эти маленькие долины подобны чаше, отлитой в форме женской груди. Они словно застывшие отпечатки огромного прекрасного тела, покоившегося некогда на этих холмах... Тяжелые фразы, тяжелые. Но благодаря им он, кажется, приблизился к тому, чего добивался... Изломы, истома, истоки... Его мысли уходили все дальше и дальше в сторону по гулким коридорам ассонансов и аллитераций. Он был опьянен красотой слов.

Вернувшись в реальный мир, Дэнис увидел, что он уже на гребне холма. Дальше дорога круто уходила вниз, в большую долину. Там, на противоположном склоне, чуть возвышаясь над долиной, стоял Кром, куда он и держал путь. Дэнис нажал на тормоза. Вид на Кром был так хорош, что здесь стоило задержаться. Из темной зелени сада стремительно поднимался дом с тремя башнями. Он купался в солнечных лучах. Светился розовым светом старый кирпич. Как богат и сочен был этот цвет, как благороден! И в то же время как строг! Склон становился все  круче и круче, Несмотря на тормоза, велоспиед набирал скорость. Дэнис: немного отпустил педали и через мгновение уже стремительно мчался вниз. Еще пять минут — и он влетел через калитку и большой двор. Парадная дверь была гостеприимно распахнута. Дэнис прислонил велосипед к стене и вошел в дом. Он решил застать их врасплох.

Врасплох он никого не застал: в доме никого не было. Стояла тишина. Дэнис бродил по пустым комнатам, с удовольствием глядя на знакомые картины и мебель, на легкий беспорядок там и тут — признаки жизни. Он был даже рад, что все куда-то ушли. Интересно ходить по дому, словно исследуя мертвые, опустошенные Помпеи. Картину какой жизни воссоздал бы археолог, проведя раскопки в развалинах этого дома? Какими людьми населил бы он эти пустые комнаты? Вот большая галерея с рядами пристойных и (конечно, открыто об этом не скажешь) довольно скучных итальянских примитивистов, с китайскими скульптурами, с безликой мебелью неизвестно какого времени. Отделанная панелями гостиная с обитыми вощеным ситцем большими креслами — оазисами комфорта среди суровой, умерщвляющей плоть обстановки. Малая гостиная с бледно-лимонными стенами, крашеными венецианскими стульями, столами в стиле рококо, зеркалами, современными картинами. Библиотека — прохладная, просторная и темная, с рядами книг от пола до потолка, среди которых немало редкостных фолиантов. Столовая — по-английски основательная, наводящая на мысль о рюмке послеобеденного портвейна, с большим столом красного дерева, стульями и буфетом восемнадцатого века, того же времени картинами — фамильными портретами, изображениями тщательно выписанных животных. Что можно было бы воссоздать из всего этого? В большой галерее и библиотеке было много от Генри Уимбуша, в малой гостиной, пожалуй, кое-что от Анны. Вот и все. Среди всего, что накопилось в течение жизни десяти поколений, нынешнее оставило едва заметные следы.

В малой гостиной Дэнис увидел на столе книгу своих стихов. Какая внимательность! Он взял ее в руки и открыл. Рецензенты называют такие издания «небольшими томиками». Дэнис прочитал наугад: