— И то верно. Ну как, одолеваешь слесарную науку?
— Стараюсь. — Митя с опаской покосился на слесаря.
— А ты что скажешь, Савелий Прохорыч? — обратился машинист к Паршукову.
В глубине темных и хмурых глаз Паршукова что-то затеплилось.
— Слушается его металл, Максим Андреич…
— Похвально! — Старик положил руку на Митино плечо, а тот едва устоял на месте от неожиданной похвалы. — Рад за тебя, голубок…
Митя расспрашивал о Чижове, Самохвалове и узнал, что Тихон Чижов месяц назад «пересел на правое крыло», ездит машинистом, а Миша Самохвалов — с ним теперь не шути! — произведен в помощники. И тут же он услыхал хрипловатый, захлебывающийся голосок:
— Привет братьям-слесарям!
Семеня ногами в обшитых кожей валенках. Самохвалов спустился с паровоза, подошел к Мите. Цыганские глаза его светились, а маленький нос, показалось Мите, еще круче вздернулся.
— Поздравляю! — протянул руку Митя. — Мне Максим Андреич рассказал.
— Да, растем, брат! Как в сказке! — весело отозвался Самохвалов и засыпал его вопросами.
Митя едва поспевал отвечать.
— В общем, не засиживайся. Ждем, — торопливо говорил Самохвалов. — А пока что делом надо заняться. Смотри, плохо отремонтируешь машину — не возьмем обратно!
— А мы только на «отлично» ремонтируем!
О ремонте беседовали в эту минуту и Максим Андреевич, Паршуков и подошедший к ним Никитин.
— Перво-наперво, Савелий Прохорыч, обрати внимание на центровой подшипник, — просил Егармин. — По-моему, его переливать доведется. Чтоб задержки не вышло…
— Держись, Савелий Прохорыч, — добродушно улыбнулся Никитин. — Даст нам сегодня жизни однодневный пенсионер…
Ремонт начался. Максим Андреич оказался прав: центровой подшипник подплавился, и Паршуков велел Мите отнести его в медяжную, на заливку.
Никогда еще работа у Мити не шла так легко, весело и споро. Правда, Паршуков почему-то мрачнел с каждой минутой, но Митю не занимал его вид.
Во время обеденного перерыва Паршуков не ушел из цеха. Вернувшись из столовой, Митя нашел его возле паровоза. Он сидел на деревянных козлах, подперев голову сухой волосатой рукой. На лбу у него блестели мелкие капли испарины. Дышал он трудно, со свистом.
— Вы так и не ходили на обед? — спросил Митя.
— Худо мне, Черепанов, — с трудом выговорил Паршуков, не поднимая головы. — Занемог я.
— Нужно к доктору, Савелий Прохорыч, в медпункт.
Синеватые губы слесаря искривились в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку.
— Нельзя… Уложат в постелю — и дело с концом. Может, еще отпустит…
Паршуков закашлялся. Кашлял он мучительно долго, в груди у него что-то трещало. Потом он утер ладонью лоб и шею и взглянул на Митю глубоко запавшими тоскливыми глазами.
— Нет, надо идти» Савелий Прохорыч, — посоветовал Митя.
Паршуков уперся обеими руками в козлы, приподнялся и тут же сел, закрыл глаза.
— Качает меня, — вздохнул он, — Эка беда, будь ты неладный…
— Я вас провожу. — Митя протянул к нему руки.
Паршуков едва переставлял ноги в глубоком рыхлом снегу, тяжело опирался на Митину руку. Кое-как приплелись они в медпункт. Паршуков зашел в кабинет врача, а Митя остался в приемной.
Он успел прочитать все медицинские плакаты, развешанные по стенам, пока в дверях кабинета показался Паршуков. Вид у него был растерянный и мрачный. В руке он держал голубой больничный лист.
Митя помог ему застегнуть полушубок, поднял воротник.
— В легких, говорит, воспаление. Привяжется же такое… К мастеру сначала зайду, — сказал Паршуков, заметив, что Митя поворачивает к проходной. — И главное — в такой момент. Подшипник надо подгонять, Думал, ежели его к концу смены зальют, встану, сам пришабрю. Эка беда… Плыл, плыл да на берегу утоп…
— А вы не разговаривайте на холоде, Савелий Прохорыч…
Паршукова била дрожь, зубы у него стучали, и Никитин все понял по одному его виду.
— Сказано — где тонко, там и рвется… — Мастер посадил на нос очки.
— Может, я все-таки того… не пойду, Степан Васильевич? — бормотал слесарь, виновато улыбаясь.
— Да ты погляди на себя! — тихо сказал Никитин. — Тебе и ключа не удержать… Черепанов, ты уж пособи Савелию Прохорычу…
— Я ж тут недалече… Я сам…
— Пошли, Савелий Прохорыч. — И Митя взял его под руку.
Паршуков действительно жил недалеко, но они шли долго. Метель яростно кружила по улицам, затягивала город непроницаемо белыми, оглушительно шумящими полотнищами. Жестокий ветер чуть не валил с ног, залеплял снегом глаза. Паршуков с усилием вытаскивал ноги из сугробов, часто отдыхал, опираясь на Митину руку. Белые вихри с лихим воем и свистом носились между землею и небом, обжигали щеки, били в грудь, предательски толкали в спину. Митя боялся, что Паршуков вот-вот упадет. Он не знал, где живет слесарь, и дорога, как всегда в подобных случаях, казалась ему бесконечной. Но, поддерживая Паршукова, он кричал, перекрывая шум ветра:
— Ничего, уже скоро… Еще немножко…
Наконец Паршуков остановился возле калитки, в которой была сломана одна доска. Цепко ухватившись за щеколду, он отдышался, сказал, притянув к себе Митю:
— Тут я уж сам… Не то старуха переполошится…
После метели
На высоких мачтах вокруг депо вспыхнули прожекторы, и Вера подумала, что она уже работает без передышки два, а может, и три часа. И вдруг почувствовала, что ей трудно даже пошевелить рукой. Превозмогая себя, она попыталась поднять лопату, но лопата сделалась такой тяжелой, что попросту отрывала руки. Тогда Вера оперлась на отполированный до блеска черенок и оглянулась.
Несколько часов назад, когда улеглась метель и комсомольцы вышли после смены расчищать деповские пути, кругом было белым-бело. Толстый ватный покров спрятал бесчисленные пути, стрелки, контрольные столбики. А сейчас покров этот будто прошили из края в край черные стремительные стежки рельсов, а вдоль стежек здесь и там затеплились в сумерках огоньки стрелок.
— Ты що, пристала? — крикнул Ковальчук, разгребавший снег справа от Веры.
Она призналась.
— Это через то, що ты спервоначалу на ладошки не поплевала, — засмеялся Ковальчук. — Подывысь, як твой браток орудуе…
Алешка работал на соседнем пути, рядом с Митей. Он легко вонзал лопату в сугроб, тотчас выхватывал ее, отяжелевшую от снега, делал быстрое круговое движение и таким же легким и четким движением возвращал лопату в исходное положение. Вера улыбнулась, глядя на брата.
— Як автомат, — сказал Ковальчук.
— А у меня разве плохо получается? — громко спросила Тоня Василевская, работавшая шагах в пяти от Веры.
Ковальчук недолго смотрел на нее и серьезно заключил:
— Ни, Тонюша. Ты обыкновенный экскаватор…
Через несколько минут к Вере подбежал Митя.
— У меня к тебе просьба, — проговорил он запыхавшись. — Увидишь Урусову, скажи, что я не дезертир. Мне нужно в депо. Ты понимаешь… — И он, торопясь, рассказал о болезни Паршукова, о том, что в двадцать три часа паровоз Егармина должен выйти из ремонта, а центровой подшипник еще не готов, и кто знает, что может получиться…
Вера пообещала передать Урусовой и, всмотревшись в его лицо, воскликнула:
— Ой, у тебя же уши совсем помучнели! — Воткнув в снег лопату, она скинула варежки и зачерпнула пригоршню снега.
В следующее мгновение Митины уши очутились в колючих ледяных объятиях. Он вскрикнул и сел в сугроб.
— Ох, шпигает. У тебя что, иголки на ладонях? — стонал Митя. — Осторожней хоть… И зачем я подошел к тебе?..
— А ты видел когда-нибудь обмороженные уши? Как разварившиеся пельмени…
— Может, хватит? Жалости в тебе нет…
Наконец она стряхнула с рук остатки снега, капельки воды.
— Все. Теперь твои уши вне опасности.
Митя осторожно притронулся к ушам, поднялся, положил руку на грудь:
— Спасибо, «скорая помощь». Я побежал…
Не успел он еще скрыться, как Тоня Василевская, волоча за собой лопату, медленно подошла к Вере. В глазах ее Вера без труда прочла удивление и зависть. Смерзшиеся губы зашевелились:
