Джин открыла присоединенный файл. Он очень долго загружался. По счастью, парень, сидевший слева от нее, ушел, прежде чем появилось полноэкранное изображение.

Господи! Австралия не теряла времени даром. Интересно, сколько могли бы весить этакие груди. Показанные почти в натуральную величину, они не слишком уж хороши, подумала она, — две эти груди с большими сосками и однородно забронзовевшие. Джин верила в сексуальность, присущую незагорелым треугольничкам, — идея состояла в том, что, по крайней мере, их видом наслаждаться могли не все, — и здесь не имело никакого значения то, что собственная ее кожа на солнце всегда лишь краснела, или то, что сама она всегда носила бикини. Но эти груди были неоспоримо молоды и неоспоримо крупны. А это что за черная штуковина? Край татуировки? Целое поколение молодых — включая Викторию с ее ящерицей — в болезненной погоне за декорированием и подчеркиванием, то есть именно за тем, в чем им нет никакой надобности. Их раскраска предназначена для того, чтобы отпугивать представителей эры их родителей, подумала Джин. По сути, это могло быть просто чем-то вроде пограничных, демаркационных татуировок — noli me tangere[9].

В файле была еще пара фотографий, и все были снабжены замысловатыми подписями. «Джиована», даже портя эти снимки, обещала Марку ЛЮБОВЬ — Ласк Южное Блаженство, Открытья Вширь и вглубЬ; но выходило, что эта Джиована с одним «н» даже не умеет правильно писать свое имя. Каковое все равно было, вероятно, Джоун. Или Джин — просто кто теперь помнил, что, когда ей было около пятнадцати и страстно хотелось мгновенного гламура, она непродолжительное время настаивала на том, чтобы ее звали Джиной.

Джиована благодарила его за трусики «в замену», которые она игриво демонстрировала на своей круглой заднице — жирной, сказала бы Виктория, принимая сторону матери. Красная лента протягивалась между пухлыми щечками — собственно, погребалась между ними, — вновь возникая вверху, чтобы расцвести треугольником ткани, где белое перемежалось с красным, как на знаке проезд разрешен. Что же случилось с первыми трусиками? Были ли они такими же, или же их крой напоминал другое дорожное предупреждение: в виде красного восьмиугольника притворного протеста (стоп!) или, может, чего-то изящного в желтом и черном цвете (скользко, когда влажно)? Не в силах противостоять приливу воображения, Джин спокойно продолжала дальше, во всех болезненных подробностях. Итак, трусики № 1, подаренные и хранимые в качестве сувенира? Разорванные его зубами в угаре мгновения? На ходу вышвырнутые из такси? Курам на смех. Правильно?

Другое фото — безголовое, подобно двум первым — предлагало вид сбоку на то же самое тело, на этот раз без трусиков и согнутое в пояснице, а белый фартук с оборочками и огромным подарочным бантом, завязанным сзади, служил подвязкой для тяжелых грудей. Незнакомая рука елозила насадкой пылесоса по серповидной щели меж ее ягодиц. Как Джин должна была это воспринять? Уж не отправил ли Марк запрос на сайт домохозяек? Тупость этих подношений ошеломляла Джин, хотя она не могла сказать, что была бы сколько-нибудь меньше ошеломлена, если бы снимки обнаженной любовницы Марка были сделаны со вкусом. Способности ясно думать обо всем этом препятствовала гораздо более огорчительная мысль о том, что после двадцати трех лет совместной жизни она не знала своего мужа по-настоящему.

Попросту говоря, это была какая-то пародия. Она понимала, что это нельзя принимать всерьез. Но романы — они всегда избиты, всегда пародируют другие романы. Что следует взять за точку отсчета, за самый что ни на есть оригинальный роман? Здесь вся идея состоит в повторении, с волнующими (и повторяющимися) ограничениями касательно времени и места. Ничего общего с браком, со всей его однообразной специфичностью, разворачивающейся на протяжении многих лет во множестве обстановок, публичных и частных, сельских и городских, в долгом перекатывании от невинности к… потере невинности. (Джин больше не испытывала никакой уверенности в отношении знания: что она знала?) Но банальность романа не делает его безвредным, даже если именно это он себе говорил.

Не успев осознать, что делает, она уже набирала ответ.

Существо 2: Это в самом деле ты? (Я забыл, как чудесно ты выглядишь: это в самом деле была ты — точнее, были? Еще! Как можно скорее. ПОЖАЛУЙ100.)

Пиши. Излагай все подробно, пожалуй100, чтобы я мог быть уверен что это ты.

С1

Дорогая Муньеру, bella stella джиованела, ты шлюха! Обожаю тебя!

Она не останавливалась. А когда закончила, то перечитала свой ответ и подумала: неплохо. Марк бывал причудливым в отношении пунктуации; его любимым словом было «чудесно», а на втором месте стояло «обожаю». Джин не могла не поддаться искушению воспроизвести блуждающие числительные Джиованы — «смо¹/₃», — то была гниющая рыба, брошенная дрессированному тюленю.

Джин выпрямилась на стуле и отсутствующим взглядом посмотрела в окно. Снаружи царил ослепительный день. Она действовала чуть ли не как робот, но не могла остановиться. Высокая мораль ни к чему не призывала — и не предлагала никакой информации. Она будет продолжать, пусть даже, прежде чем она успела отправить хотя бы строчку, ей было понятно, что вскоре она будет подобна только что покинутому мальчику, — будет по-дурацки дожидаться ответов, чтобы затем по-дурацки же их вернуть, в захватывающем и унизительном волейбольном матче глупцов. Еще раз просмотрев свой ответ, она нажала на кнопку передачи. И испытала, какой бы мимолетной она ни была, эйфорию.

Направляясь домой по дороге, огибавшей окраины Туссена, Джин думала о том, как многое в этот ее день до сих пор связано с телом, — особое напряжение, если учесть, что она всегда в наибольшей степени ощущала себя самой собой при минимальном количестве движений: читая, думая, сочиняя, а также в полном оцепенении наблюдая в бинокль за птицами. Очень рано она открыла, что можно узнать очень многое, если просто оставаться неподвижной и более или менее исключить свое тело из происходящего. Внезапно все оказалось телами — и в воздухе стали витать груди! Раздутые и наклеенные на плакаты и афиши, а то и катящиеся, упруго подпрыгивая, на боковых стенках общественных автобусов, — ее атаковали идеальные пары грудей, неуместные, неясно вырисовывающиеся в этом обессиленном, заржавленном, забурьяненном, ощетиненном тростником окружении.

Рекламные щиты, изображавшие кожные тона, которые видели здесь только у туристов, почти не замечались местными, проезжавшими мимо них по трое, на мопедах или велосипедах, или миновавшими их пешим ходом, балансируя бочонками на голове или сгибаясь под дровами, взваленными на спину. Джин проехала мимо стайки школьников в клетчатой форме, прыгавших вдоль выщелачивающихся соляных пластов; по пути ей встречались разоренные фермы, придорожные закусочные, tabagies[11] и, внутри и среди всего этого, расставленные через равномерные интервалы местные проститутки, чьи груди выхлестывались из завязываемых спереди топов, держащихся на шее. Подарок в упаковке, подумала она, беспомощно притормаживая, чтобы посмотреть.

На прибрежной дороге, где сбоку от нее вспыхивал, словно огромное зеркало, залив, путь ей преградил грузовик доставки, пытавшийся развернуться. Она остановилась прямо под изукрашенным грудями плакатом. «Вот ты куда», — сказала она, словно столкнулась с доказательством всеобщего заговора, — это была реклама шипучего апельсинового напитка, лившегося на фотографии с некоей высоты, словно водопад, в рот экстатической грудастой девушки, которой явно не было и двадцати.

На боку грузовика в качестве герба красовался вручную раскрашенный земной шар, в местном стиле обозначавший всемирный диапазон деятельности. Пока грузовик дюйм за дюймом выполнял свои опасные маневры, Джин, прикрываясь ладонью от сплошного потока солнечного света, лившегося с запада, разглядывала эту домашнюю планету. И, сидя под женственной грудью размером с ее автомобиль, чувствовала, что сама она застряла, причем отнюдь не просто на этом клочке узкой дороги с бушующим внизу диким океаном. Джин казалось, что фактов никаких нет, что у правил должны быть исключения и что все открыто для интерпретации, игры света, ударов волн дальнейшего откровения. Чувство, что она поймана, напомнило ей об одном ужасающем эпизоде из детства: ее, захваченную отливными волнами, унесло туда, где глубина была выше ее роста, и стало мотать меж двумя вулканическими валунами — исцарапанную, испытывающую тошноту и задыхающуюся, глотающую соленую воду, что простиралась вплоть до самого кренящегося горизонта. В тот раз отец вытащил и вынес ее оттуда, крепко прижимая ее к своей огромной грудной клетке, доставил на берег. А в этот раз?