Джин заметила, что он не упомянул о своей жене.
— Я поеду с тобой, — сказала она. — Искать бензин, я имею в виду.
— Может, тебе лучше отдохнуть, Джин? Ты в самом деле выглядишь усталой.
— Что ж, тебе придется просто с этим смириться, потому что я поеду с тобой.
— Ну ладно, — сказал он, явно польщенный. — Как насчет еды, Филлис? Не привезти ли нам чего-нибудь? Они будут сбывать ее по дешевке, все эти рестораны без холодильников.
— Я шагу не сделаю из этой квартиры, пока не придет пора ехать в больницу. Видите эту вазу с фруктами? Так вот, вы смотрите на мой обед. Обо мне не беспокойтесь.
— Ладно, будем посмотреть, что сумеем найти.
Небо было беспросветно оловянным: туча надвинулась на город, словно крышка, отрезав его от звездного света, запечатав собою зной. Как легко Ларри перешел на устаревшую манеру речи Филлис! Это не было ни осознанной мимикрией, думала она, ни сколько-нибудь покровительственным жестом, просто Ларри облегчал общение тем, кто оказывался с ним рядом, находя нужные выражения. У него имелся этот дар, как у святого Франциска, разговаривавшего с животными.
— Боже, — сказала она, — жара совсем не спала. Ночь будет очень темной. — Но, снова оказавшись в машину, она почувствовала прилив сил: они возобновляли свою миссию. Рассудительное кружение по улицам привело их на Вест-Сайд, вслед за чем они в течение часа ожидали своей очереди; к половине одиннадцатого бензобак был заполнен. Оба попытались позвонить по своему сотовому телефону. — Ты только посмотри на нас, — сказала она. — Если нас сложить вместе, то нам почти сто лет, а мы, вот, звоним своим матерям. Или пытаемся: главное ведь — это намерение. Что ты скажешь на то, чтобы припарковаться и немного пройтись? Посмотреть, что творится на улицах.
Встав наконец на ноги, они зашагали по Семьдесят седьмой улице в сторону площади Колумба, и Джин повисла на руке у Ларри. Ночная тьма была прочной, бархатистой; единственные различимые фигуры рдели в свете факелов — лица с фламандских полотен, усеивавшие крутые крылечки особняков.
— Они похожи на молящихся у алтаря, в день их особого святого, — сказала Джин. — А каждое крыльцо — персональная рака.
Ассамбляжи свечей, бумажных пакетов со спрятанными внутри свечами, голубоватый свет кемпингового фонаря, запах керосина и парафина. Люди, шедшие в темноте, появлялись внезапно, Джин не подозревала об их существовании, пока они не оказывались в шаге от нее, часто возвещая о себе едкими городскими испарениями.
— Прекрасная ночь для криминала, — сказал Ларри, и Джин ожидала с минуты на минуту услышать звон разбиваемых магазинных витрин. Страх ее был иррационален. Несмотря на темноту, царила как никогда дружественная атмосфера, на каждой улице устраивалась вечеринка для всего квартала.
— Каждую ли ночь жители Аппер-Вест-Сайда сидят на своих крылечках, распевая народные песни? — спросила Джин. — Смотри, чего нам не хватает в наших кафельных высотках на Ист-Сайде. Мне это знакомо. Собственно, это напоминает мне Сен-Жак. Просто ночные посиделки на ступеньках крыльца, вот что там устраивают для развлечения, бренча на гитарах и напевая, а то и просто куря и разговаривая.
— Звучит невероятно цивилизованно, — сказал Ларри. — Я бы и сам мог гораздо больше бренчать и петь. — Он вздохнул. — И разговаривать.
— Они поют, чтобы не подпускать к себе темноту. Так они говорят.
По радио транслировалась техническая передача об электросетях. Через квартал, по другому радио, гнусаво раздавал обещания какой-то представитель городской администрации, в голосе которого чувствовалась усталость; еще по одному озвучивались многочисленные группы интифады, которые уже боролись за то, чтобы взять на себя ответственность за происшедшее, суля большее и худшее.
— Представь себе, как брать на себя ответственность за массовое убийство, которого ты не совершал, — сказала Джин, теперь недвусмысленно испуганная, и обрадовалась, когда он взял ее руку в свою и стиснул ее, лишая возможности куда-либо ускользнуть. — Это как смерть тех, кого ты любишь. Террор, я имею в воду. Каждый новый случай освежает в памяти предыдущий, усиливая более ранние страхи, более давнее горе…
— Уверен, что ты права, — ничто никогда не проходит, — сказал Ларри. — Люди могут ожесточаться, но, как ни удивительно, по-настоящему никогда к этому не приучаются.
На площади Колумба окружение сделалось ярче.
— Очевидно, безопаснее оставаться под открытым небом, чем идти домой, — сказала Джин, меж тем как маленький японец, стоявший перед своим суши-баром с деревянным фасадом, попытался их остановить, дотронувшись до предплечья Ларри.
— Спасибо, приятель, мы просто прогуливаемся. — Когда они немного отошли, он сказал: — Ты не поверишь, как много можно сэкономить сегодня на куске гниющего тунца. Хотя, будь он даже бесплатным… как-то не лежит у меня душа к сырой рыбе.
— А как насчет жареной говядины?
Они остановились рядом с аргентинской закусочной. Через открытые окна свет и жар выдавались разворошенным огнем — на блоке над пылающими углями покоилась решетка размером с двуспальную кровать, наклоненная под таким же углом, как кровать отца. За огнем присматривал потный мужчина в белом, чья куртка была измазана в крови. Половина коровьей туши, колбасы, свернутые кольцом внутренности, целая свиная голова — все это, уложенное на огромную решетку, шипело и плевалось.
— Не могу поверить, что подобные заведения открыты, — как же твоя теория о дымовой сигнализации? Или здесь просто слишком кровавая бойня, чтобы пустить в дело собачий мешок?
— Расчет на то, что у копов найдутся дела поважнее, — и нам лучше надеяться, что так оно и есть. Собственно, в такую ночь ожидать встречи с полицией не приходится.
И тут они заметили двух полисменов, прислонившихся к стене здания и в темноте обгладывающих жареные ребрышки.
— Голод не тетка, — шепнула она Ларри, ухватившись за его локоть, когда они приблизились.
— Добрый вечер, джентльмены. Какие-нибудь новости? — спросил он.
— Вот, чудные ребрышки, — пошутил один из них, вытирая рот тыльной стороной ладони.
— В администрации довольно-таки уверены, что электричество подадут сегодня ночью, — сказал другой.
— Вот как! И что же именно они говорят?
— Сбой в электросети. Триста пятьдесят пять тысяч вольт электроэнергии были потеряны восточнее Кливленда, на петле озера Эри — это ряд линий передачи, идущих вокруг озера.
— Замечательная новость — какое облегчение. Пойдем, — сказала она, чувствуя, как напоминает ей желудок о грудах просмоленных ребер. — Раздобудем себе какой-нибудь жратвы. Пока не кончилась.
Инъекция красного от крови мяса и крепкого красного вина из Анд — и они зашагали обратно от центра к машине Ларри, задрапировавшись темнотой и опять сплетаясь руками. Мир на какое-то время стал устойчивым — темным, но устойчивым, — и у них было такое чувство, что они только что избежали бедствия библейского масштаба. Но, пока не подали свет, как могли они быть в этом уверены? Ей казалось, что если она не будет держаться за Ларри, то упадет, наткнется на что-нибудь или потеряется. На углу какой-то мужчина продавал футболки, разложенные поверх брезентового мешка и освещаемые карманным фонариком.
я пережил отключение, сообщали надписи на футболках, выведенные по трафарету белым по черному и черным по белому.
— Великий предпринимательский дух не тускнеет и в темноте, — здорово, правда? — сказал Ларри. — Вот бы у меня его было побольше!
— Мы этого еще не пережили, — указала она.
Он сжал ее руку, и они пошли дальше в молчании, медленно, не торопясь теперь вернуться в машину. Которую все равно никак не могли не найти. Не тревожась (должна же она где-нибудь да быть), они дважды прошли туда и обратно вдоль целого квартала, прежде чем наконец ее нашли. Прислонясь к дверце, она ждала, пока Ларри разберется с ключами, а еще и испытывала грусть из-за того, что этот странный вечер почти уже закончился, не в силах даже представить себе, как давно начался этот день. Дверь была отперта, но никто из них не двинулся с места, чтобы забраться внутрь. Потом Ларри наклонился и поцеловал ее — настойчиво, кратко, полнокровно и безответно, настолько неожиданно и спонтанно приложился он к ее губам. Пора домой — вот что это было, подумала она: просто пунктуация и ничего больше. Вряд ли она могла спросить об этом у него, по сути, лишенная дара речи, устраиваясь на высоком переднем сидении, меж тем как он заводил двигатель. Улицы освещались только фарами, и Джин — жаждая теперь сохранить невозмутимость после этого, вне всякого сомнения, ничего не означающего «поцелуя во время обесточивания» — внушала себе, пока машина осторожно пробиралась через парк на другую сторону города, что они едут по проселочной дороге.
