Как раз на этой последней линии усталость так навалилась на Джин, что она ощутила сильнейший позыв принять горизонтальное положение. По крайней мере, она в госпитале, подумала она, хватаясь за прохладный поручень в лифте и безмолвно следя за сменяющимися в порядке возрастания цифрами, пока наконец не оказалась высаженной на шестом этаже. Минуя молодых врачей в холле, секретничавших по своим сотовым телефонам, минуя запруженную народом приемную, проходя через распахивающиеся двустворчатые двери к островку дежурной, Джин снова испытывала всеобъемлющую благодарность за то, что счет здоровья у нее остался незаполненным. Но она не видела своего отца.
Когда она спросила о нем, то неулыбчивая медсестра даже не подняла взгляда — угрюмая поза как знак квалификации, слишком большой занятости, нет, слишком большого стажа. Здесь, знаете ли, не отель. Сдержавшись, Джин приступила к собственному обходу, читая бумажные карточки с именами, всунутые в алюминиевые рамки возле каждой зашторенной палаты. Готовая обнаружить желтых, как шеллак, пациентов, задыхающихся в блевоте, она начала заглядывать за шторы.
Хирургия, которой здесь занимались, была хирургией высшего порядка: на комковатых старческих сердцах. Но желание уйти возникло у Джин, когда она увидела старуху, которая спала, запрокинув голову и демонстрируя свои узкие, как у грызунов, зубы. А потом она узнала его ступни — с их характерным высоким подъемом и чрезмерно длинными пальцами, — торчавшие из пары накачанных воздухом серых туб, которые были прилажены вокруг его икр, словно охладители для винных бутылок, чтобы предотвратить тромбоз в глубоко проходящих венах.
Кровать была заполнена. Отцом, разумеется, хотя с этой своей бородой древнего мореплавателя он мало походил на самого себя, но также и Филлис, примостившейся на краю рядом с ним, для чего специально была опущена боковая металлическая планка. Он спал, она, по-видимому, тоже, и маленькая ее ладонь покоилась на обнаженной, цвета овсяной муки, грудной клетке Билла. Современное исполнение «Арундельской гробницы», подумала Джин. Переживет нас лишь любовь.
То, что мать знала о ее приезде примерно в это время, только усилило неудовольствие, когда она обнаружила ее в его кровати. Разве поведение Филлис не было безумно собственническим и даже опасным, учитывая его состояние? Это зрелище было оскорбительным, осознает она позже, не потому, что они находились в больнице, не потому, что он, вероятно, пребывал в коме, и не потому, что они давно развелись и все к этому привыкли; оно было таковым потому, что они были ее родителями.
Но что она ожидала увидеть? Молодого темноволосого папу, сидящего за своим большим коричневым письменным столом в домашнем вельвете и улыбающегося ей поверх своей сложенной «Нью-Йорк таймс», когда она входит к нему, вернувшись домой с занятий гимнастикой в субботнее утро? А потом на подоконнике в дальнем конце палаты она заметила вазу с зелеными яблоками — яблоками сорта «Бабушка Смит», теми самыми, которыми они делились в те утра, разрезая их вместе с кожицей на дольки, которые затем намазывали арахисовым маслом.
Джин в нерешительности стояла возле шторы, заглядывая внутрь и теперь радуясь безучастности персонала. Она повсюду замечала свидетельства помощи, оказываемой Филлис, бастионы, воздвигаемые ею для защиты от беспомощности: стопку компактных дисков с собраниями классической музыки и песнями Пегги Ли[73]; лосьон для кожи и расческу; недлинную «линию горизонта», иззубренную силуэтами посуды Tupperware с запечатанными в ней затененными вкусностями. Другие предметы, мгновенно поняла Джин, были отобраны специально, благодаря накопленной в них приветливости, их ободряюще дорогой поддержке, например, гравированная серебряная ваза, свадебный подарок, в которой стояли розовые лютики. Но особенно тронул Джин его лосьон после бритья, фигурная бутылка 4711; она непременно расплакалась бы, если бы почувствовала его запах. У нее опять перехватило горло, а пальцы ног вдавились через тонкие подошвы в пол.
Делать было нечего, кроме как ждать. Она двинулась к окну, стараясь не задеть ничего из оборудования, загромождавшего пространство: механической кровати, респиратора, монитора сердечной деятельности, подвешенной путаницы туб и пакетов… Посмотрела вниз, на сверкающую реку, которой Билл не мог видеть со своей кровати, на серебристую змею, беззвучно торившую свой путь к морю.
Джин вспомнила о поездке вокруг этого острова с Ларри Мондом на прогулочном теплоходе тем летом, когда она работала в отцовской фирме. Сперва было невыносимо жарко и влажно — плата за то, что река начинала течь в оцепенении. На борту, сразу после того как они миновали статую Свободы, заморосило, потом по скользкой крашеной поверхности застучал и запрыгал разнузданный летний нью-йоркский ливень, и Ларри, вместо того чтобы проводить ее в маленькую каюту, до отказа забитую туристами, повел ее на корму, где украдкой сунул ее руку к себе в карман, и их соединенные ладони вскоре стали единственной сухой частью их общего тела, в одиночестве стоявшего на открытой палубе. Это был просто правильный шаг.
Правильный шаг. Джин, рефлекторно касаясь пальцами участка биопсии, обернулась, чтобы снова посмотреть на дремлющих родителей, чьи тела поочередно поднимались и опадали, словно карусельные лошадки на последнем круге. Стоя у окна и беспомощно наблюдая за ними, она не могла перенести даже мысли о том, что может кого-то из них потерять. Вместо этого она стала думать о вечере того дня, когда получила хорошее известие от Скалли.
Воодушевленный Марк прилетел из Германии как раз вовремя, чтобы взять «своих девочек» на праздничный обед в «Chez Julien»[74], большой и шумный французский ресторан в Сохо. Она впервые за несколько месяцев активно хотела его общества. У него были выдающиеся способности к празднованию — талант, которого ей недоставало, а это, подумала вдруг она, возможно, и стало причиной небывалой радости, которую она испытала, обнаружив, что оказалась способна без оглядки шалить и резвиться в ту ночь с Дэном, вне зависимости от какой-либо особой отваги. Во время их семейного обеда перед ней возникло мерцающее подобие реминисценции, говорившей, что она, вероятно, могла бы рассматривать свое ползание по Дэнову гроту, этому оранжевому фонарю, раскачивающемуся в Хокстоне, как своего рода сатурналию, в которой Дэн выступал в роли Повелителя хаоса. Разве сама она не исполнила роль госпожи, служащей своему рабу, точь-в-точь как это бывало на римских празднествах?
Когда в «Chez Julien» они стали пить шампанское, Виктория сначала была расстроена тем, что ей ничего не сказали о биопсии. Но она приняла знакомые мистические доводы матери, заключавшиеся в том, что ей не хотелось обращать это в реальность посредством произнесенных слов: рак груди. Джин позволила себя подразнить — суеверная, боящаяся сглаза ведущая колонки о здоровье, — а потом сменила тему.
— Как вы думаете, папарацци снаружи ждут кого-то конкретно или просто слоняются там на всякий случай? — спросила Джин.
— Папарацц-о, — поправила Виктория, — и он явно нанят рестораном. Придает ему гламурную атмосферу. Типа, все, кто приходит в «Chez Julien», — звезды.
— На самом деле, — сказал Марк, осушая свой бокал, — этот щелкопер с камерой поджидал меня — мужчину с двумя самыми прелестными женщинами в Лондоне. Гарсон! — крикнул он проходившему мимо официанту, воздевая пустой бокал. Он положительно наслаждался, когда его высмеивали за то, что он намазал волосы противозачаточным кремом — как это он выразился? «А что, если бы я вместо этого воспользовался средством для депиляции, оставленным твоей подругой?» Подали гренки, а Джин ошибочно заказала foie gras[75]. Она уставилась на этот орган, плававший в бульоне, словно ожидая, что он начнет корчиться, это была опухоль, явно злокачественная, губчатая киста, извлеченная целиком, — вообрази нечто подобное у себя в груди, а потом получи это на обед; а Джин ожидала порции паштета успокоительного цвета высохшего каламинового лосьона. Необработанную печень ей удалось сплавить Марку с помощью шутки: он не может отказаться de bonne foi[76].
