Он отступил, недоверчиво перенастраиваясь, — и пару секунд ее пугало каменное выражение на его лице: надменное раздражение.

— Я думал, ты этого хочешь. Разве ты не этого просила, миссис Х.?

Джин посмотрела на него твердым взглядом, крепко скрестив руки на груди.

— Я ни о чем тебя не просила, — сказала она. — Совершенно ни о чем.

Наверху открылась и захлопнулась дверь.

— Вик?

— Привет, мама! Мы вернулись. Меня подвез Руперт.

Она дико посмотрела на Дэна, который поднял руку, похлопывая по воздуху перед своим плечом — мол, все под контролем. Она пригладила волосы, он закрыл ноутбук, забрал свою карту памяти и сунул ее карман футболки.

— Спускайся! — крикнула она. — У нас Дэн!

— Рад, что смог показать вам эти эскизы, — громко сказал он. — Мне нравится ваша идея о пикнике — хорошая еда от одного и того же производителя, сочные домашние пироги и круглые, золотистые караваи, самые красные, самые спелые ягоды… — Она бросила на него резкий взгляд, но это его не остановило. — Что такое холодильник без еды? Вы правы. Они действительно выглядят слишком стерильными, слишком выставочными. А еще, знаете ли, проводились маркетинговые исследования, и оказалось, что это правда, голод помогает сбыту.

Снова хлопнула входная дверь, и через минуту Вик босиком зашлепала вниз по лестнице.

— А что, — сказала Джин, изображая разочарование, — Руперт уехал?

Она подалась вперед, чтобы поцеловать Викторию, и уловила запах табачного дыма — которому была рада, коль скоро он подавлял запах, омывавший Дэна. Или она единственная его ощущала?

— Ну. Ему надо вернуть машину. Привет, Дэн.

— Привет, Виктория. — Он одарил ее звездной улыбкой и, хотя затраченные киловатты к нему не вернулись, все же втиснулся между ними, чтобы поцеловать ее в щеку. — Хорошо покутили?

— Прилично.

Она прошла к буфету, чтобы взять с него кувшин.

— Дорогая, помнишь те вещицы насчет холодильников, что я повезла в офис, после того как вас подбросила? — сказала Джин, заполняя все пространство между ними. — В общем, Дэн привез их обратно, чтобы показать Марку, что он с ними сделал. А теперь он уже уходит. Папа застрял в Германии. Из-за тумана. Сильнейшего тумана, по-видимому.

— В самом деле? — Вик вскинула голову. — Когда же он вернется?

— Ну, если повезет, то завтра, около часа.

— Телефон у меня совсем сдох. — Она подключила свой сотовый телефон к заряднику и мельком глянула на компьютер. — А теперь я приму ванну.

— Хорошо, дорогая. Ты голодна?

— Хм, не очень-то. Мы заезжали в кафе «Поваренок». Там, кстати, было отвратительно. Да Викрам все равно прихватит с собой пиццу. Пока, Дэн.

— Да, привет! Рад был повидаться. Ну, мне и самому пора, — сказал он, когда Виктория начала подниматься обратно.

— Хорошо, я уверена, что Марк будет на связи. Какая жалость. Все свое прихватили? — спросила она, провожая его к лестнице, способная — что казалось невероятным даже и теперь — прикидывать, как выглядит ее обтянутый джинсами зад не только сзади, но и снизу. Виктории едва удалось выдавить улыбку — уж не учуяла ли она чего-нибудь? Может, у нее просто слишком сильное похмелье?

Как близко она подошла к тому, чтобы снова уступить, и как чудно она это пресекла. И как глубоко она уже пала, как легко, как безрассудно погрузилась в свой позор. Конечно, Вик была абсолютно права относительно Дэна; это, должно быть, очевидно для каждого. И что бы она подумала, если бы у нее было хоть какое-то представление о том, что на деле являет собой ее мать?

Дорожная сумка Виктории стояла на коврике, загораживая дверь, а ее пальто из ткани с начесом покрывало собой кожаную куртку Дэна, лежавшую на софе. Джин вытянула ее, думая, кому позвонить в первую очередь, Филлис или отцу.

— Пока, Джин. Будь осторожна.

— Да, — только и смогла она сказать, босиком проследовав за ним на крыльцо и скрестив руки, чтобы спастись от холода и какого-либо еще телесного контакта. Дэн запечатлел поцелуй у нее на щеке, милосердно непродолжительный, и сбежал вниз по двум ступенькам крыльца, на мгновение потеряв равновесие из-за тяжелой сумки. Восстановив его, он одарил ее ужасной улыбкой, интимной, волчьей, но не столь пылающей, чтобы что-то означать, если бы Вик увидела ее из окна верхнего этажа. Он повернул к Парквею, со своей широкой атлетической стойкой легко управляясь с тяжестью, и ни разу не оглянулся.

Закрыв входную дверь, Джин сразу же направилась к телефону. Она попыталась позвонить в отцову квартиру на Семьдесят второй улице, затем своей сестре Мэрианн в Уэстпорт, куда он иногда ездил по воскресеньям. Ответа не было.

Конечно, подумала она, включая чайник. Ведь этот уик-энд пришелся на Четвертое июля; все они, должно быть, собрались в доме Мэрианн и Дуга на побережье. Отыскивая в своей переполненной записями красной книжке нужный номер, она готовилась к разговору с сестрой, всегда столь театрально обремененной заботами. Джин нравился ее зять, судебный адвокат, но эта симпатия не упрощала отношений с Мэрианн, которая сняла трубку после первого же звонка.

— Алло? — Из ее тона можно было сделать вывод, что она в одиночку управляется с автомобильными гонками по пересеченной местности, а не просто с тремя маленькими сыновьями. Во всяком случае, с голосами у них все в порядке, подумала Джин,

— Привет, — сказала она, — это Джин.

— Наконец-то объявилась.

— Ты что, звонила?

— С тобой все пытаются связаться.

— Забавно, у меня нет от тебя никаких сообщений.

— Разве мама тебе не звонила? И папа?

— Как он?

— Слушай, почему бы тебе не спросить об этом у него самого? Пап! Это Джин! Джон Эвери, слезай оттуда сейчас же! Дилан! Выйди. Немедленно.

Прошло так много времени, что Джин гадала, уж не решила ли Мэрианн попросту заняться чем-то еще, и пыталась думать о чем-нибудь здоровом, благотворном, продлевающим жизнь. (Она понимала, что отвращение к самой себе углубляло и ее раздражение своей сестрой, той женщиной, которая меньше всех на свете могла пасть жертвой кого-нибудь наподобие Дэна.) Но она тут же сбилась с этого пути: все было не так, как если бы Билл стоял прямо перед ней, — тогда Джин удалось бы восполнить собою саму себя, но, ох, нет, теперь она чересчур измучена. Наконец она услышала, как трубка переходит из рук в руки, а затем раздался глубокий голос, который она так любила. Она всегда думала, что если бы Билл Уорнер был певцом, то походил бы на Джонни Кэша[69].

— Привет, милая. — В его голосе чувствовалась усталость, одышка.

— Папа! Как ты?

— Со мной все хорошо, дорогая. Просто хотел дать тебе знать, что завтра ложусь в больницу — нет, погоди минутку, во вторник, после продленного уик-энда, для небольшой процедуры. Совершенно факультативной, ничего серьезного. Может, я рассказывал тебе о своей аневризме. Собираюсь до нее добраться, прежде чем она доберется до меня. Выпишусь в пятницу, самое позднее.

Как не похоже на отца прибегать к эвфемизмам, говорить «процедура» вместо «операция». Об аневризме он когда-то упоминал, но это казалось таким отдаленным, расширение артерии, приводящее к взрыву, что Джин представляла его себе не более живо, нежели космическое столкновение.

— Действительно, вроде бы быстро. Где ты это делаешь?

— В Колумбийской пресвитерианской больнице. Самой лучшей. Там такие вещи делают каждый день, по дюжине в день, по нескольку тысяч каждый год. Это практически то же самое, что сходить к дантисту.

— Значит, ты решил отправиться туда прямо сейчас.

— Ты же знаешь своего старика — как только раздобываю информацию, то уже не могу не действовать. Лучше всего от этого избавиться. Мерзавка непременно когда-нибудь лопнет — может, через полгода, может, через пять лет. Я буду спать гораздо лучше, если мне больше не придется об этом думать. И я окончательно договорился с самым главным специалистом.