Она посмотрела на побежавшие по воде концентрические круги, произведенные ее большим пальцем, который выглянул было, словно перископ, а потом передумал. Заставил ли ее Дэн почувствовать себя хоть сколько-нибудь лучше в отношении поездки Марка в сравнении, скажем, со всем ее лазанием по Интернету? Да, заставил. Порыв ступить на какую-нибудь независимую тропу не мог не придавать сил, если не в точности приободрять. Но отчего же чувствовать себя лучше, прыгая на тонущий корабль? Ей вспомнилась маленькая, твердая, вышитая подушка, одна их тех декоративных случайных вещиц, которые собирала Филлис, — надпись на подушке гласила: если ты меня покинешь, я уйду с тобою вместе.

Все же вчерашняя ночь не ощущалась как-то связанной с Марком и ее браком. Ни даже с Марком и Джиованой. Может, это просто была Джин на грани своего сорокашестилетия, и это ничего не означало. А может, это пробивалась наружу ее подлинная личность, подобно тому, как кое в ком алкоголизм проявляется где-то около тридцати пяти. Джин-филобатка, по образцу акробатки, тот тип, что предпочитает в одиночку справляться с трудными, неопределенными ситуациями. Хотя, конечно, она была не одна.

Ей следовало предвидеть, что ничто никогда не будет тем же самым. Но, к периодически возникающей в ней огромной грусти, ничто никогда и не было тем же самым. В сущности, вся эта ночь была упражнением в ностальгии. Голодные поцелуи — помнишь такие? Что ж, они по-прежнему существовали — даже более изумительные, они были для нее достижимы, и она помнила, как все это происходит. Она словно прямиком ступила обратно в любимое окружение из прежнего времени, как в танце по квадрату[65].

Конечно, она испугалась, и не без причины. Потому что наряду с чувством стыда в ней присутствовал и шок от наслаждения. Даже сейчас, несмотря на все остальное, имевшее место этим болезненным днем, она испытывала ясное и светлое счастье, как будто только что плавала в океане и вышла под горячее солнце. 

Пока она была в ванной, телефон звонил дважды. Должно быть, это Марк, с сообщением о задержке. Накинув белый халат поверх тонкой хлопчатобумажной ночнушки, она пошла вниз по покрытым джутом ступеням, спокойная, отрешенная, готовая ко всему, что могло последовать.

Сообщение один. 11:10. Би-ип! Виктория. Она собирается отоспаться после вечеринки, успеть на вечерний поезд и вернуться около полуночи. «Не волнуйся, мам, мы будем в здоровенной шайке».

Сообщение два. 11:25. Би-ип! «Дорогой щеночек, как так получается, что я никогда не застаю тебя дома? Боюсь, милая, что за все замечания о моих злостных немецких хозяевах меня постигла кара Господня, горе мне, горе! Погода без преувеличения ужасная, свинцовое покрывало летнего тумана — это здесь самое обычное дело, очевидно, и еще одна из причин любить Германию. Но вылететь отсюда невозможно, ни за любовь, ни за евро. Поверь, они стараются изо всех сил. Весь здешний флот обеспечивается их двигателями, но они владеют только чертовым аэропортом, но не радостью! Позвоню тебе позже, когда разузнаю что-нибудь еще, но, кажется, я прикован к земле. Полагают, что к утру туман разгонит ветер, и, если повезет, первый рейс из Мюнхена в Хитроу вылетит, сейчас гляну, в котором часу, — что, около часа пополуночи? Ладно, зато контракт вроде бы обеспечен. Надеюсь на это черт знает как. Пока, дорогая. Привет малышке Вик. Позвоню позже. Пока.

Воспроизводя это сообщение снова, она чувствовала себя в еще большем миноре, чем раньше. Дорогой щеночек. Два десятилетия собачьих прозвищ, и Джин всегда называлась щеночком или вариациями: щенком, собачкой, собачонкой, что, полагала она, объяснялось ее порывистостью, ее смешливой легкостью на подъем. Марк поддерживал противоположную сторону: он был вислоухим, лохматым, мохнатым и пуделем — из-за своей шевелюры, но также и благодаря своему общему сходству с принюхивающейся старой собакой, когда он вытягивал на длинной шее голову — так что она оказывается намного впереди его длинного туловища, печальная и обеспокоенная. О Боже, что она наделала. Открываясь, громко щелкнул тостер, и из него выскочил тост, подпрыгнув так же, как это всякий раз случалось с Джин при звуке дверного звонка.

Горячий тост с маслом: это блаженство, подумала Джин, направляясь к лестнице. В сущности, это экстаз, если тщательно приглядеться, — горячий тост с маслом в постели, главное событие, по сравнению с которым все остальное, происходящее в постели, есть не более чем затянутая прелюдия. Однако это всегда запрещается, как будто раздражение из-за нескольких крошек может уравновесить такое простое и беспримесное удовольствие. Марк, бывало, приносил его на чайном подносе, вместе с почтой, — почта с тостом. Когда он это прекратил? Около двадцати двух лет назад.

Она добралась до своей комнаты слишком усталой, чтобы ощущать что-то помимо благодарности за то, что жива и лежит одна в своей постели, и, быстро взглянув на часы (12:12), сразу же уснула. 

Проснулась Джин с таким чувством, что ничто не может ее расстроить, даже эти морщины, оставленные сном: они впечатались так глубоко, что, глянув в зеркало, она увидела сен-жакскую резьбу по дереву. Когда она ополаскивала лицо, зазвонил телефон. Должно быть, Марк. Она стремительно перекатилась на свою сторону кровати.

— Ну, привет тебе! Голос вроде стал повеселее. — Это был Дэн. — Слушай, что если я ненадолго заскочу? Я здесь, по соседству.

Джин резко села прямо, как будто что-то дернуло ее кверху невидимой веревкой, прикрепленной к макушке. Должно быть, он знает, что рейс Марка задерживается, — черт, он явился за бóльшим. Что ей сказать? «Нет» представлялось не только грубым, но и опасным, учитывая, что у него под рукой ее полный цифровой архив. Она глянула на часы: ровно 4.

— Э-э, — начала она, на цыпочках подходя к окну, чтобы посмотреть, не стоит ли он прямо под ним.

— Всего на минутку, — сказал он. — У меня для тебя кое-что есть.

— Ладно, я как раз собираюсь выпить чаю, — сказала она. — Хочешь заглянуть на пару минут?

— Да, мэм.

Она натянула джины «Левис», добавив ремень, чтобы чувствовать себя более одетой, ремень тисненый, в стиле вестернов, с видавшей виды серебряной пряжкой, и тщательно причесалась. Босиком направляясь вниз по лестнице, Джин, возможно, чтобы избавиться от каких-либо раздумий, напевала тему из «Rawhide»[66]: «Нам надо побороть их — пусть кто угодно против…» Она не направлялась в кухню, пока не раздался звонок, от которого у нее сердце подскочило к самому горлу, так что дверь она распахнула почти тотчас после того, как он нажал на кнопку, даровав ему малую толику его собственного страха.

— Вот так прием!

Он ухмыльнулся, протягивая ей букет бледно-розовых пеонов. В других руке у него была корзинка со спелой земляникой. Выглядел Дэн совершенно изношенным, словно его кожаная куртка. Джин отметила это чуть ли не как медик и осознала, что испытывает небывалое облегчение; однако в то же время чувствовала и напряженность из-за своих босых ступней.

— Дэн, — сказала она с легким налетом той интонации, что была бы уместной для почтенной дамы, выражая тем самым исреннюю признательность за ягоды и цветы и гадая при этом, слышал ли он ее пение. — Мне надо звонить в Нью-Йорк, но заходи на минутку. Я приготовлю чай. Или крепкий кофе.

Она протянула руку к кожаной куртке, которую он снимал. Когда она бросила ее на софу в передней гостиной, то уловила легкое дуновение его запаха — кожи, чистого белья и чего-то еще?

— Кофе — самое то. Вздремнуть мне так и не удалось.

— Ты что, переезжаешь? — стараясь казаться веселой, сказала она, разглядывая его объемистую и чем-то набитую спортивную сумку и думая, как ей удастся выставить его отсюда. Он улыбнулся, но ничего не ответил, следуя за ней на кухню с сумкой на плече.