Дэн обеими руками откинул ей волосы, он целовал и покусывал ее горло и вылизывал ее торс, сначала как кот — начисто обрабатывая маленькие участки, пробуя на вкус ее кожу, — а потом как собака, с несдержанными размашистыми заходами, собирая ее груди вместе, чтобы они обе встретили его распластанный язык. Она забыла о повязке, если та вообще оставалась на своем месте, ее жажда отодвинула в сторону локальную болячку, ее собственный живой аппетит вернул ее груди к их атавистическому назначению, не имеющему отношения ни к медицине, ни к материнству. Если сначала она думала о себе как о вазе или о глиняной обнаженной скульптуре, то теперь уже не была так пассивна, более напоминая модель художника, неподвижность которой достигается немалыми усилиями, меж тем как все ее тело трепещет, пронзаемое искорками наслаждения и благодарности.
Что, гадала она, было ее наиболее привлекательной чертой в прошлом? Высокая шея или стройные лодыжки? Узкая талия, быть может, или же груди, небольшие, но миловидные и приветливые? Каким бы невероятным это ни представлялось, но для кого-то такой чертой всегда были эти веснушки, цвет которых делался глубже при жаре или переживаниях, Млечный Путь разрозненных розовых точек. Теперь, не могла она удержаться от мысли, лучшей ее чертой стала благодарность. Та, которой некоторые мужчины не в состоянии противостоять. Есть мужчины, помешанные на грудях, мужчины, распаляемые ногами, мужчины, не способные устоять перед задницами, и мужчины, главную страсть которых составляет благодарность… Дэн, вне всякого сомнения, прилагал все силы, чтобы заслужить ее признательность. Она не знала, как долго все это длилось, — но вот наконец расчехлено и главное ее орудие. А потом, как раз в тот момент, когда она окончательно поднялась над предгорьями и была в шаге от медленного подъема, за которым последует долгое скольжение, он снова поднял ее на руки, оставив позади ее платье, темный островок на блестящем столе.
Джин будет вновь и вновь обращаться мыслями к тому, что удивило ее той ночью. Она была удивлена своей непринужденностью, тому, как это протекало, — один раз он, правда, заставил замолчать ее беспомощно льющиеся комментарии, эти подстрочные примечания к каждому подергиванию коры ее головного мозга. И ее удивил (нет, поразил) ответ мистера Мэннинга на тот вопрос, который она постеснялась задать мистеру Скалли: да, читатели «Миссис», пресловутая точка G действительно существует — хотя даруемое ею наслаждение — так же, как это было с его поцелуем, — оказалось притупленным ненасытностью. А как оценить эти египетские хлопчатобумажные простыни — тысяча двухсотый номер пряжи еще раз перевернул ее представление об их владельце, регбисте с огромными ступнями. Но чаще всего она возвращалась (сентиментально, по-детски) к тому, как он взял ее, позаботившись о том, чтобы покрыть ее равномерно и полностью, так же аккуратно, как перед тем складывал свой носовой платок, и все это имело тот же запах, только в расширенном издании, — это пахло как свежее белье и влажная кожаная куртка, как Дэн.
Когда Джин проснулась, она была одна. Всего мгновение, одно прекрасное мгновение, ей представлялось, что она на Сен-Жаке. Ее дезориентировали незнакомые звуки дорожного движения и странный свет, утреннее солнце, пронизывавшее тонкие оранжевые шторы, словно мандариновое сновидение. А потом она села. Она не вполне восприняла обитую тканью стену позади кровати — это что, мешковина? Немного в стиле семидесятых, но, несомненно, в этом был смысл: еще один классический дизайн. Она посмотрела время, 8:18. Рядом с часами-радио — голубая стеклянная пепельница с двумя окурками, торчащими кверху, как лапки нырнувшей утки. Один из окурков оставила она. Наряду со всем остальным, эта сигарета, вкус которой она до сих пор ощущала, в свое время казалась совершенной, была в свое время совершенной, оставшись последним ее ярким воспоминанием об этом вечере. И огромная порция виски, «ночной чепчик» — или «чубчик», как говаривали у нее дома.
Джин встала и, закутавшись в простыню, прислушалась. Ни звука: никого не было ни в ванной, ни в кухонной нише. Она почувствовала облегчение от того, что Дэна нет, — но куда он делся? А это что, телевизор? Что-то светилось на длинном столе, глядя прямо на нее. Джин, потуже обмотав вокруг себя простыню, подалась вперед. Что это такое? Она сошла с низкой платформы кровати (каждое движение напоминало ей о той или иной части тела, вовлеченной в то, что происходило ночью) и по гладкому бетонному полу подошла к столу. Это был компьютерный монитор, такой же недосягаемо тонкий в своем классе, как золотые часы мистера Скалли, и в нижней части черно-белого экрана высвечивались красные буквы сообщения: скоро буду с пантеоном, кофе на кухне.
Что же до изображения, то это была фотография, представлявшая отвернувшуюся спящую женщину. Артистически накинутая простыня достигала области чуть ниже высокого бедра. Поверх грудной клетки выглядывали веером развернутые кончики пальцев; от углубления талии к плечу словно бы поднималась дюна; голова и волосы кружились в замутненном водовороте, напоминая спутниковый снимок урагана. Теней позади фигуры не было — дрема на облаке. Фотография походила на старинную, но таковой не являлась. Это была Джин.
Она прикрыла рот ладонью, из-за чего часть простыни упала. Полностью теперь пробудившись, она испытывала жгучее желание уйти. Собрала свои вещи — платье, колготки, лифчик и трусики (запоздалый стыд, когда она нашла их глубоко погребенными в ее тоге из простыни). Никакого кофе: Джин с одеждой в охапке прошаркала в ванную и оделась. Она сильно зажмурилась, не готовая к контакту с неожиданно причудливым зеркалом, подвижным триптихом над умывальником, и ополоснула лицо. Прислушиваясь поверх журчания нежной струйки из крана, не появился ли Дэн, она ухватилась за спасительную мысль.
Быстро — она найдет камеру и сотрет фотографии; потом, быть может, сумеет разобраться, как удалить фотографию из его компьютера. Джин вернулась к мерцающему экрану, броско размещенному в пустом пространстве, словно реклама. Но она сразу же поняла, что никогда не сможет с этим разобраться — это был компьютер нового типа, без кнопок и без какой-либо клавиатуры. Она не видела даже, каким образом он включается — или, скорее, выключается. Подобно зеркалу в ванной с его створками — подобно Дэну, субботнему нападающему, выбегающему ниоткуда и пересекающему слепое пятно зрения, — этот компьютер содержит образы Джин ad infinitum[59]. Даже если ей удастся стереть этот, на его месте появится другой, а затем еще другой и еще, воспроизводясь, а не умирая, — так, рассекая дождевого червя, его можно только умножить.
Она посмотрела на кровать — место постановки: эта ткань, покрывающая стену, являла собой идеальный фон для фотографий, поглощающий свет, словно бархат. Помимо этого факта и неграмотной надписи, изображение на экране ни в коей мере не было непристойным — в сущности, оно было прелестным. Не было смысла говорить: «Ох, что за время для тщеславия, неужели нет границ, устанавливаемых стыдом?» Оно уже существовало, прелестное и опасное, — и, подобно предполагаемой модели Джиоване, просто ожидало, чтобы его открыли.
Она обвела взглядом комнату. Никакого беспорядка, немного вещей и еще меньше книг на консольной полке во всю длину комнаты — найти камеру будет нетрудно. Наконец она увидела ее на полу возле кровати, рядом с асимметричным пластиковым флаконом лубриканта «Астроглайд». Не классический дизайн, ни ныне, ни присно, подумала Джин, не в состоянии поверить в то, что она здесь была. В футе над полом находился ряд электрических розеток. Опустившись, Джин вспомнила, что прошлой ночью долго видела этот участок крупным планом; она знала, как именно цементный пол стыкуется со стеной, помнила о неравномерных промежутках между хромированными пластинками над розетками и о том, как блестящий металл искажал ее лицо, словно кривое зеркало…
