Джин, как это бывало с ней каждый раз, когда она его видела, гадала, какого цвета у него глаза. Голубые, как сапфир? Синие, как озеро Мэн? Нет, этот цвет больше нигде в природе не воспроизводился.
— Правда. Понимаешь, как раз сегодня утром… ну, в общем, я думал о тебе, когда проснулся.
— Обо мне?
— Да… А потом, когда вышел за газетами, вспомнил, что прошлой ночью видел тебя во сне.
— Видел во сне?
— Угу. На тебе было что-то вроде ночной рубашки, а в руках ты держала смешной букетик полевых цветов, а еще на голове у тебя была то ли гирлянда из маргариток, то ли венок из лютиков, и — прости, ты, наверное, думаешь, что я окончательно спятил — ты шла ко мне, как Персефона[30], вернувшаяся из глубин ада, с этим твоим милым близоруким взглядом, привыкающим к яркому свету. Ты шла через луг, а вокруг тебя танцевали сонмы бабочек, помнишь?
— Помню — что? На самом же деле меня там не было. Не думаю. Такое я бы запомнила. Определенно. Но бабочек я, да, помню… Ладно, сам-то ты как? Что ты здесь делаешь? Почему не в Принстоне?
— Не могу поверить, что вижу тебя воочию.
— Ну… вот она я. Почти такая же — во всяком случае, внутри. Только вижу еще хуже. Намного хуже. Ты преподаешь?
— Да, вот она ты… А я, да, преподаю — или читаю кое-какие лекции. В Университетском колледже Лондона — лекции Бентама. Они выделили мне берложку неподалеку отсюда… Я и забыл, что это твой район.
После последнего курса в колледже Св. Хильды Джин работала помощницей адвоката в Нью-Йорке, пообещав матери провести лето дома: период для остывания, как понимала это Джин, предписанный для излечения от ее растущей привязанности к Марку. «Кто его знает», — вот все, что сказала Филлис, пусть даже Джин и думала, что уж она-то знает точно. В первую очередь из любви к отцу — чьи инициалы, WWW, задолго до того как они стали синонимом легкого доступа ко всему знаемому, незнаемому и непознаваемому миру, представлялись ей тайными воздушными волнами, их соединяющими, — она пошла работать в его адвокатскую контору. Там ее назначили к Ларри Монду, который в свои тридцать уже стал полноправным партнером. Но она видела его и раньше. Ее первый семестр в Оксфорде совпал с его последним, и он в качестве приходящего преподавателя прочел им такую захватывающую серию лекций («Эрозия гражданских свобод»), что она написала свою курсовую по его специальности, этике.
Так что летом 1980 года ей было чему удивиться, обнаружив, что он напрягается изо всех сил, в качестве третьей стороны участвуя в некоем судебном разбирательстве. Группа рабочих судостроительного завода подала иск против сигаретной фабрики по поводу необычайно усиливающегося воздействия на организм асбеста, неизбежного на рабочих местах, в сочетании с вдыханием дыма — смертельной смеси, не только известной дирекции сигаретной фабрики и табачной компании, которой она принадлежала, но и утаиваемой ими (как утверждали адвокаты истцов). Фирма Билла Уорнера в лице Ларри представляла интересы табачной компании. На тридцать третьем этаже Рокфеллеровского центра, в обитых деревянными панелями и снабженных кондиционерами кабинетах Декстера, Уорнера и Уиппла, податели иска были известны как Козлища — самоличная шутка Ларри насчет того, что ему приходилось исполнять роль решительного врага рабочих.
Каждую неделю он обедал с командой из табачной компании — с южанами, приехавшими в большой город, чтобы посмотреть за продвижением дела и проследить за молодым адвокатом. Это были добродушные стариканы с медвежьими объятьями и пивными животами, менеджеры среднего звена с несметными командировочными; они обожали пить «Джек Дэниелз» и не заботились о том, кому это известно. Каждую пятницу они возили Ларри в «Автопаб», ресторан на углу Пятой авеню и Пятьдесят восьмой улицы, кабинки в котором были оформлены под классические автомобили.
Возвращаясь в контору, Ларри усаживался на край стола Джин и рассказывал ей, в какой машине они сидели в этот раз. Он бывал слегка пьян — в конце концов, пятница, а дело, которым он занимался, определенно являлось работой, — и его пародии доставляли ей истинное удовольствие: ребяческое увядание широченной улыбки, появление на лбу озадаченных морщин, то, как они приподнимали свои верхние губы, чтобы выразить непонимание, и обнажали коричневые от табака зубы, когда ему снова приходилось объяснять, почему он не может воспользоваться той грязью, что они нарыли на жен Козлищ…
И Джин, хоть и смеялась, когда это говорила, однажды под вечер заявила, что ему не может доставаться все веселье на свете, а на следующей неделе поехала туда вместе с ним. Вскоре они оба с нетерпением дожидались пятниц, когда в конце обеда какой-нибудь из менеджеров распахивал перед ней автомобильную дверцу и, глядя, как она выскальзывает из-за стола наружу, спрашивал: «Зачем такой миленькой юной леди, как вы, заниматься таким отвратным бизнесом, как юр’спрудеция?» Втайне от остальных она сама задавала себе этот вопрос, но вслух всегда говорила, что им следует дать ей знать, если в табачном деле откроются какие-нибудь вакансии.
При этаком романтичном и освященном родительским благословением раскладе Джинни Уорнер и Ларри в один прекрасный день, вооружившись объективом длиною в фут и не поставив в известность ее отца, тайно отправились задокументировать асбестовую ситуацию на давно закрытой верфи в Нью-Джерси. Через дыры в потолке они увидели твердую асбестовую изоляцию толщиной в матрас: достаточно токсичную, как будет утверждать Ларри в суде, чтобы сделать привычку к никотину вообще не имеющей отношения к делу. Для проведения разведки на старой верфи у Джин имелось фальшивое имя. Хотя она его до сих пор помнила (Дебби Экерман), воспользоваться им ей так ни разу и не пришлось. Это он предложил ей его для защиты, на тот случай, если бы их задержали за нарушение прав владения.
Ему было не по себе из-за проникновения на верфь, а еще больше — из-за того, что он представлял интересы табачной компании, однако как адвокат он изо всех сил старался победить. Джин думала, что ее отец, возможно, проверяет силу его ума, словно какой-нибудь сказочный король, чинящий препятствия соискателю руки его дочери. Отец не мог полагать, что если Ларри сокрушит Козлищ, то ее любовь будет гарантирована, но, по крайней мере, в одном результате он был уверен и оказался прав: Козлища дело проиграли.
После того как улики были надлежащим образом сфотографированы, Ларри, перелезая через сетчатую изгородь, порвал на себе рубашку. Он стянул ее через голову, чтобы осмотреть повреждение и, как заподозрила Джин, продемонстрировать ей свою грудную клетку. Он считает себя некрасивым и поэтому работает над своим телом, вот что она подумала, увидев ее, тронутая его неуверенностью, которой никак не ожидала, и глубоко впечатленная. Когда он снова надел рубашку, они молча направились к машине, и фалды, образованные разрывом, вздымались позади него, как обтрепанные крылья, пылая в закатном солнце. Именно тогда и появились бабочки: белая пена над полем цветущей ржи, чуть дальше того места, где они припарковались. Жизнь спустя Джин стояла перед ним, обремененная костюмами мужа, и вспоминала о волнении, испытанном в тот летний вечер в Нью-Джерси, в день, когда ей, помимо всего прочего, каким-то образом явилось неопровержимое знание того, что она никогда не сможет быть адвокатом.
— А как там эти Козлища? — выпалила она, забыв спросить о его жене.
Хотя она не могла бы утверждать это наверняка, ей показалось, что перед ответом он слегка вскрикнул.
— Ой, они такие славные. Они великолепны!
Продолжая маневрировать своими костюмами, Ларри скрестил руки и расширил стойку, покачиваясь на внешних сторонах ступней.
Козлища славные? Они великолепны? Но Джин уже слишком отвлеклась, чтобы уловить смысл его неожиданного ответа. Только американские мужчины, даже наши интеллектуалы, думала она, стоят вот таким образом — раздвинув ноги, чтобы сделаться меньше ростом, доступнее, показывая тем самым, что они не собираются от вас убежать. Марк, каким бы высоким он ни был, никогда не расставлял ног и не сутулился. У него не было стойки внимательного слушателя. Руки он, словно колышки для натягивания палатки, держал глубоко сунутыми в карманы, а когда говорил, то слегка подпрыгивал, словно существовала опасность, что в любой момент он сорвется с места и убежит. «Никогда не извиняйся, никогда ничего не объясняй», — таков был его девиз, противоположный ее собственному.
