- Располагайся. Сегодня тебе уж не работать. Ешь, спи, отдыхай. А завтра... Да, из комнаты ни шагу. Да ты и не сможешь, дверь-то я запру, гы-гы.
И Антоновна вышла, оставив Петра одного.
* * *
Работа оказалась не трудной. Даже думать много было не нужно. Петр приходил, садился за свой стол в длинном ряду других столов, здоровался с соседями кивком головы, включал компьютер и просматривал поступившую за ночь информацию. Информация была, по его выражению, проста, как три рубля с дыркой. Это были биржевые котировки на спирт, вино и водку внутри страны. Все, что ему следовало сделать, это просмотреть тенденцию роста или падения цен за неделю и за месяц, сделать "глубокомысленные" выводы о том, что вот, мол, цены растут, и рост, по прогнозным оценкам аналитика Скорохлебова П.В. в ближайшее время сохранится. Он втихомолку заглядывал в соседние компьютеры (да никто и не делал из информации секрета) там было то же самое - цены на пшеницу, мясо, молоко, птицу и тому подобное. Про себя этот закуток Петр окрестил "пищевым отделом". У отдела не было никакого начальника, да и самого отдела, скорее всего, не существовало как структурной единицы. Никто из сотрудников не предпринимал попыток сблизиться, и Петр, глядя на общее поведение, был молчалив и сдержан, ни с кем не заговаривал, на рабочие вопросы отвечал односложно, сродни военному "есть" и "так точно".
Через неделю у Петра созрела мысль о том, что его работу может выполнять обыкновенная компьютерная программа, написанная простым школьником, даже не семи пядей во лбу. Постепенно он стал выполнять свои обязанности очень быстро, за два-три часа, а потом сидел и скучал, разглядывал соседей. Среди них была весьма заурядная девушка блеклой наружности, не признающая туши, помады и румян, с длинными сальными волосами, которые она мыла чрезвычайно редко, не более одного раза в неделю. У девушки была просто умопомрачительная фигура, даже не столько фигура, сколько попка, на которую Петр всякий раз заглядывался, когда девушка вставала и шла по проходу мимо, чтобы передать кому-нибудь стопку отпечатанных листов. У него просто дух захватывало, когда он видел эту попку, туго обтянутую брюками, и в этот момент о работе не могло быть и речи. Это было единственное развлечение Петра, которое, впрочем, очень скоро ему наскучило. Не такая уж и идеальная попка, если разобраться. Да и сама девчонка, которую звали, к слову Лера, просто уродина. Что ей стоит наложить макияж, вымыть волосы, соорудить какую-нибудь прическу? Нет, она вся поглощена работой, не поднимает глаз, ни с кем не разговаривает, только продолжает призывно вилять бедрами, черт бы ее побрал.
Сначала было интересно наблюдать за соседями. Через проход сидел Вениамин, тучный молодой человек, вечно потеющий, промакивающий лоб одноразовыми платочками, которые он бросал мимо корзины, и к концу дня становился похожим на промокший матерчатый пузырь, который появляется, когда пытаешься утопить пододеяльник в воде, замусоренной конфетными обертками. Неприятный тип, но смотреть на него было некоторое время интересно. Он включал компьютер, щурил маленькие глазки, разглядывал на экране белые буквы, комментирующие загрузку машины, потом запускал табличный процессор, смотрел динамику изменения цен на рыбу и морепродукты, хлопал себя по толстой ляжке, вытягивал губы в трубочку, цокал языком и качал кудрявой головой. Потом он имитировал бурную деятельность, перекладывал бумаги на столе, искал авторучку, точил карандаш, заготавливал стопку бумаги и начинал анализировать. В итоге у толстяка выходили аккуратно опечатанные, подшитые и пронумерованные отчеты.
Впереди сидел Герман, широкоплечий парень лет двадцати. Петр видел, в основном, только его спину. Спина все время была крайне напряжена и, как зеркало, отражала усердие, с которым парень подходил к своему занятию. Большей частью он сидел, подперев голову кулаками и уставившись в экран, на котором пролистывались таблицы, графики и трехмерные диаграммы. Поглядев на таблицы минут пять, он нервно переводил взгляд на часы, дожидаясь ежечасного десятиминутного перерыва, когда он стремглав срывался с места и уносился в курилку, на бегу доставая сигарету и зажигалку. С перерыва возвращался повеселевший, и от него разило табачным дымом и запахом общественной уборной. После сдачи отчета он возвращался с гордым видом, который, казалось, говорил, что вот он внес свою весомую лепту в общее, такое важное дело, и теперь может со спокойной совестью вернуться в клетушку, выдвинуть кровать и тут же отключиться, как отключается робот, когда не нужен. Анализировал он конъюнктуру рынка зерна, муки и хлебо-булочных изделий.
Через проход справа сидела женщина лет тридцати восьми, Алла Иннокентьевна. Волосы у нее всегда были стянуты в пучок на затылке, лицо строгое, украшенное тяжелыми очками в роговой оправе с довольно сильными стеклами. Она работала основательно, глядела на экран так, как смотрит учитель на нерадивого ученика, неспособного запомнить таблицу умножения на два. Когда на экране отыскивалось что-нибудь достойное внимания, то бишь какая-то особо заковыристая циферка, женщина вытягивала губы, лицо ее делалось почти одухотворенным, и она резко начинала стучать по клавишам всеми десятью пальцами слепым методом.
Позади Петра сидела та самая девушка с красивой попкой.
Вот и все развлечения. Утром здоровались, перекидывались парой слов о том, что конъюнктура ухудшается (улучшается), тенденции прослеживаются адекватно и тому подобное. В обед дружно вставали и шли в столовую, низкое сумрачное помещение с рядами длинных солдатских столов, где брали разнос с пресной солдатской едой. Вечером прощались, спешили к себе в клетушки и почти не разговаривали.
Честно говоря, Петр думал, что свихнется от такой жизни гораздо скорее. Однако он проработал таким образом уже более двух недель и еще ни разу не полез на стену. Плохо было только по утрам. Ровно в половине восьмого неизвестно из каких щелей в комнату лезла назойливая музыка, в основном попса семидесятых годов, которая стала нынче весьма популярной и которую даже сравнивали с попсой нынешней, не в пользу последней. Спрятаться от музыки не было никакой возможности, хотя бы и под подушкой. Приходилось вставать, нехотя брести умываться, чистить зубы и с тоской смотреть в зеркало, где отражался весьма недовольный жизнью человек. Петр никогда не служил и не знал, что такое каждодневное вставание по утрам в один и тот же час, стремление не опоздать, дабы не вызывать на себя огонь начальника, которому никакие опоздания не нравятся. Некоторое время его даже забавлял режим дня, он стал лучше чувствовать себя, даже делал короткую зарядку из трех-четырех упражнений, у него улучшился цвет лица и перестали в больших количествах выпадать волосы при расчесывании. Но со временем стала раздражать даже не музыка, а необходимость вставать, завтракать и идти на службу, где корчить из себя нужного Ордену аналитика.
К тому же раздражала однообразная еда, от которой за версту несло полевой кухней и восемнадцатилетним поваром с немытыми руками. На завтрак обязательно была сдобная булочка с маслом (причем масло подавали в виде цилиндрика, как в армейской столовой), манная или рисовая каша или сваренное вкрутую яйцо, какао или кофе с молоком. На обед щи из кислой капусты, гороховый суп или кроваво-красный коммунистический борщ, битком набитый свеклой, нарезанной соломкой; на второе котлета, биточки или тефтели, распадающиеся от собственной тяжести, с картофельным пюре, макаронами или рисом; на третье - мутный компот из сухофруктов или чай с кусочком лимона и ложечкой сахара.
Очень скоро Петр начал замечать за собой некоторые странности. Так, например, он понял, что за все время пребывания в подземелье ни разу не вспомнил о прежней жизни. То, что сотовый телефон молчал, не находя сети, и позвонить наверх не было возможности, было понятно, но вот то, что отсутствовало такое желание - было удивительно. Петр приписал это какому-нибудь гипнотическому воздействию, вспомнив, что некоторое время выполнял чьи-то поручения, не сознавая, что делает, в состоянии транса. Но снаружи-то едва ли все его знакомые находятся под воздействием! Его должны искать, беспокоиться... Впрочем... Петр махнул рукой. Едва ли кто обеспокоится до такой степени, что заявит в милицию о его пропаже. Светлана? Так она знает, куда он канул. Алексей? Тому, собственно, наплевать, есть он на свете или его вдруг не стало. Редакторы? Ну, уж им-то тем более наплевать. У Петра были где-то родственники, с которыми он не поддерживал никаких отношений, которых не знал, и которые не знали его, и не было причины им беспокоиться о нем. По всему выходило, что его долго не хватятся, а если и хватятся, то милиция примет заявление и тут же о нем забудет, в надежде, что его тело выплывет где-нибудь среди неопознанных трупов. Тот факт, что он, Петр, никому не нужен, привел его в некоторый душевный трепет и, в конце концов, нагнал тоску.
