Их столкновение в маленькой библиотеке в Бротоне не только не уронило леди Акфилд в глазах Эдит, наоборот, парадоксальным образом заставило последнюю, сжав зубы, проникнуться уважением к взглядам свекрови. Эдит всегда слегка презирала тех представителей ее общества или, вернее, общества Чарльза, которые лебезили перед маркизой, но за последние несколько дней ей пришлось пересмотреть свои чувства. В первые дни своего замужества она, пожалуй, жаждала того, что было естественной составляющей повседневной жизни этой женщины в мехах, – роскоши, блеска, общения со знаменитостями. Юная Эдит Лавери ошибочно решила, что все это связано с миром графини Бротон, и пришла в недоумение, когда бо́льшая часть ее новой жизни оказалась совершенно обыденной. Она знала: леди Акфилд считает, что она, Эдит, почерпнула эти представления из романов и биографий XIX века. Эдит даже пыталась иногда защищать свою мать от обвинений, что та забивала ей голову мещанскими фантазиями, но постепенно поняла, что обвинения эти были недалеки от истины. В действительности жизнь с Чарльзом оказалась такой однообразной и лишенной перемен по сравнению с этими напичканными действием сюжетами, блистательными бальными залами, заполненными сильными мира сего, и судьбами в стиле леди Палмерстон, а ведь именно этого она с таким нетерпением ждала.

И все-таки в тот день на дефиле у Харди Эмиса, когда толпа расступилась перед леди Акфилд и ее не особенно выдающимся королевским высочеством, как Красное море перед Моисеем, Эдит увидела, от чего она так легкомысленно отказалась – от ключа к любой закрытой двери в Англии и большинству дверей по всему миру, по крайней мере в обществе, населенном людьми, падкими на внешний блеск. Титул и земли, может быть, и не обеспечат ей приглашение в Кэмп-Дэвид, но даже в XXI веке ей незачем гулять одной по Палм-Бич. И Эдит уже знала, что этих самых людей, снобов, чья жизнь посвящена тому, чтобы собирать вокруг себя тех, кто подкрепил бы их собственный статус, – этих людей в десять раз больше, чем всех остальных. Такая власть, как у леди Акфилд, может быть, и не имеет веса с точки зрения общего положения вещей в мире, но это было что-то. А отказавшись от нее, что она получила взамен? Может быть, жизнь в Бротоне и была скучна, но что можно хорошего сказать про жизнь на Эбери-стрит? Что ей больше нравится – шум без блеска или блеск без шума? Она вышла из суетного светского мира, капризно надув губки от скуки, и за одну ночь из козырной карты на зеленом сукне Общества превратилась в недочеловека, с которым люди стыдятся показаться на улице.

Почти дрожа от захлестнувших ее мыслей, Эдит пошла дальше. Потом она задумалась о двух мужчинах. Прекрасно сознавая, что вышла за Чарльза из-за его имени и состояния, она все время подсознательно предполагала, что, если бы у него не было ни того ни другого, она бы на него и не взглянула. За два года совместной жизни он начал вызывать у нее негодование – сейчас это казалось нелепым даже ей самой – из-за того, что он якобы соблазнил ее своими богатством и знатностью, не будучи при этом личностью, с которой ей было бы не скучно. А ведь на самом деле это она его преследовала. Но Эдит настолько была склонна подыскивать себе оправдания и не любила быть с собой откровенной, что к моменту появления Саймона Чарльз уже казался ей чуть ли не бесчестным соблазнителем.

И вот, шагая теперь по Пимлико-роуд, любуясь витринами антикварных лавок, она вернулась к своим размышлениям в Грин-парке и заметила, что разлука многое изменила. У нее появилась подсознательная привычка думать о муже с большей нежностью. Так ли уж неприятно было в его обществе? Настолько ли он менее привлекателен, чем Саймон? В конце концов, мужчины значительно хуже Чарльза постоянно находят себе жен. Показалась бы ей в былые времена, еще до замужества, мысль иметь Чарльза в мужьях такой уж ужасной? Если бы ей представили мистера Чарльза Бротона в качестве ухажера ее школьной подруги, бросилась бы она с воплями прочь, волоча за собой бедную девушку, обреченную на такой кошмар? Нет, конечно. Определенно, Саймон был значительно красивее, тут сомнений быть не могло, но за эти несколько месяцев она уже привыкла к его внешности, и ее стало раздражать это почти непрестанное подмигивание, которое сопровождало буквально каждое его взаимодействие с окружающими. Все эти легкие улыбочки с прищуром, щедро раздаваемые официанткам, стюардессам и девушкам на выходе из Партриджеса, вечно отбрасываемые соблазнительным движением золотистые локоны стали ее утомлять.

Так что с внешностью все было понятно (Чарльз, в конце концов, хотя и не красавчик, но вполне симпатичный), значительно сложнее было с сексом. Она вынуждена была признать, что Саймон – великолепный любовник по сравнению с кем угодно, не говоря уже о бедняге Чарльзе, и отмахнуться от этого труднее. Ей нравилось ложиться в постель с Саймоном. Очень. По правде говоря, от одной мысли о близости с ним ей до сих пор становилось немного не по себе, мурашки шли по спине, немного кружилась голова и хотелось положить ногу на ногу. Здесь дорогой Чарльз не мог идти ни в какое сравнение – с его неловкими объятиями, пятью минутами возвратно-поступательных движений и этим обязательным «Спасибо, дорогая», которое ее просто с ума сводило.

Но впервые она признала – и этого следовало ожидать, – что год спустя плотская любовь с Саймоном утратила новизну. Сам секс, хотя и случался теперь пореже, чем вначале, был по-прежнему выше всяких похвал, никаких вопросов, но он больше не заслонял от нее ту жизнь, ради которой она покинула свою золотую клетку. В конце концов, ну сколько времени человек проводит в постели, занимаясь любовью? Стоит ли это остальной части сделки? Компенсировали ли приятные полчаса два-три раза в неделю эти бесконечные ужасные вечеринки, этих жутких людей с невыразительным выговором, курящих по всей квартире, или этих чудовищных одноклассников из театральной школы, обсуждающих прически, садоводство и как подешевле провести каникулы? И вообще, разве Чарльз не мил по-своему? Разве он не порядочнее Саймона? Разве он не более искренний человек?

И вот Эдит шла по Слоун-стрит, критикуя собственные ложные ценности и все это время стараясь убедить себя пространными рассуждениями в том, что по сути своей Чарльз – очень достойный человек. И тут, в редкий момент откровенности с самой собой, будто солнце пробилось сквозь тучи, она увидела, насколько смешон этот ее внутренний монолог. Она приводит все эти аргументы с таким жаром, будто стоит ей только выслушать другую сторону, и все ее рассуждения разобьются в пух и прах. А ведь любой беспристрастный наблюдатель – и она вдруг почувствовала, что совершенно в этом уверена, – немедленно вмешался бы и заявил, что, конечно же, Чарльз порядочнее Саймона. Более того, совершенно очевидно, что порядочность Саймону вообще не присуща. В отличие от Чарльза, чести у него нет, только прагматизм. Он не может быть по-настоящему искренним, потому что ничего настоящего в нем нет. Вся его мораль состояла из дешевого вороха чужих, модных убеждений, которые, по его мнению, могли бы помочь ему понравиться директорам по подбору актеров. Эдит уговаривала себя, что в каком-то смысле она предпочитает Чарльза Саймону, а для любого, кто знает их обоих, тут и сравнения никакого быть не может. Чарльз, каким бы скучным он ни был, как человек был бесконечно лучше. А Саймон был и оставался не более чем бессмысленным недоразумением.

И тогда Эдит поняла: люди не станут плохо думать о ней только потому, что она изменила мнение – чего она боялась вначале, – напротив, они все были изумлены, что она бросила мужа ради такой пустышки. И все-таки при всем при этом она почувствовала, что хотя бы раз в жизни должна быть честной с самой собой. Вовсе не из-за добродетелей Чарльза она хотела к нему вернуться, и даже не из-за своей тайны. Ей не хватало чувства защищенности и собственной значимости, и сейчас, в этот переломный момент, даже если она и не признавалась себе в этом, ей не хватало этого больше, чем когда-либо. И правда заключалась в том, что несколько месяцев, проведенных вдали от Бротона, только укрепили ее в предрассудках, которые привила ей мать. Эдит вышла прогуляться и обнаружила, что на улице холодно.