Правда состояла в том, что в последнее время Эдит начала сомневаться, насколько она может быть реализована в личном счастье, если то, что предлагал ей Саймон, называлось именно так. Наверное, потому, что она так и не смогла отделить собственные амбиции от ценностей своей матери, она уже начала жаждать сладкого чувства своей важности, которое приносила с собой жизнь в Бротоне. Она понимала, что такие желания не делают ей чести, но защищалась от этого прагматически. А как еще ей наслаждаться радостями жизни, если не выходить за них замуж? Ее вера в неизбежный триумф Саймона угасала. Она знала о шоу-бизнесе больше, чем когда они встретились, и чувствовала, что сериал, где он сейчас работал, и, может быть, еще два-три таких же после – лучшее, на что он может надеяться. Сколько бы они ни притворялись, что это не так, но день, когда они, крепко держась за руки, с замиранием сердца, прибудут на церемонию вручения «Оскара», не настанет никогда. И что ей тогда светит в этой жизни? Дом приходского священника в Кенте или Эссексе и иногда – интервью для вечерней газеты? Неужели от нее действительно ожидают, что она будет четверть века поддерживать и подбадривать человека на грани поражения, чтобы доказать, что она живой человек? Кто-то может сказать, что только личные достижения должны вести нас к успеху, но что тогда остается тем, у кого нет ни одного настоящего таланта? Заслуживают ли они порицания за то, что хотят жить среди благословенных? Бедная Эдит осознавала, что не может ни ткать, ни прясть, но разве ей поэтому запрещено стремиться к блестящей жизни? Разве это так постыдно? Она потрясла головой от раздражения. В глубине души внутренний голос начал нашептывать ей, что, несмотря на опрометчивый выбор, который она сделала, ее представление о мире и своем месте в нем не изменилось ни на йоту. Она чувствовала, что снова возмущается обвинениями, которые слышала от родителей и друзей, когда впервые бросилась в погоню за этой целью, что она не сможет прижиться в своей новой жизни, потому что в груди этой бунтовщицы бьется сердце маленькой дочки миссис Лавери. Она с гневом отмахнулась от этих слов, потому что начала ужасно бояться, что они могут быть правдой.

Шагая в сторону арки, глядя, как в вечерней дымке сверкают окна Эпсли-Хауса, куда ее и Чарльза приглашали на прием прошлым летом – одно из первых приглашений, которое ей пришлось отклонить из-за того, что они уже не вместе, – она вспомнила с изумлением (и это действительно начало казаться немыслимо странным), что отвергла высокое положение в земном мире ради положения сожительницы безвестного человека, занимающегося профессией, которую все презирают. И не в первый раз она всерьез задумалась о событиях прошлого года.

Саймон был дома, когда она вернулась. Он пил чай и смотрел старый фильм. Если у него была работа, он был умиротворен и склонен расслабиться и воспринимать жизнь легко. Но если он сидел без работы, то метался, как заяц, по Лондону, несся со всех ног обедать с людьми, которые ему не нравились, и звонил своему агенту каждые четыре часа.

Эдит оставила пальто в прихожей.

– А мне чашечка найдется?

Он покачал в воздухе кружкой:

– Я пакетик заварил. Вода еще горячая, если тоже хочешь.

Он сбросил кеды, и они валялись на коврике у камина. Пиджак он швырнул на кресло, а книги и сценарии валялись по всей комнате. Эдит стояла в дверях, вбирая в себя всю сцену, как наблюдатель из другой страны. «Как мы теперь живем»[45]. Вот так они теперь и жили: старые, шестидесятых годов диваны, обитые серо-желтым твидом в грязных пятнах, большие, не поддающиеся описанию гравюры в цветных паспарту, кофейный столик из оргстекла и газовый камин. Вот так она теперь живет. Она остро почувствовала, что у нее нет ни малейшего желания входить в комнату.

Саймон ощутил некоторую холодность между ними, встал и приблизился к ней. Он скользнул рукой вокруг талии Эдит и прижался губами к ее губам. Вчера вечером они были в индийском ресторане, и его дыхание до сих пор отдавало специями.

– Хорошо пообедала? – спросил он.

Она кивнула:

– Его прислала Гуджи. Они с Аделой были в Суссексе на прошлых выходных. Они заезжали в Бротон, и, конечно же, Гуджи затащила его к себе в логово. Это она хотела, чтобы мы встретились.

– И?..

– Они хотят поскорее начать развод. – Она почувствовала, как он сжался. – Гуджи хочет вызвать в суд тебя.

– О господи!

Саймон не знал, что и думать. Отчасти он предвкушал это с наслаждением. Новые статьи и серии фотографий на третьей странице «Дейли мейл» промелькнули перед его внутренним взором, но с ними вместе пришло эхо отдаленной паники. Ему казалось, будто он летит вниз по какой-то трубе, невесомый и бессильный.

– Она это серьезно?

– Думаю, да, но успокойся. Они ошибаются. Я почти уверена, что в наше время никаких доказательств приводить не надо. Суть в том, что они хотят к этому приступить.

– Что ты ответила?

Эдит внимательно рассмотрела хорошенького мальчика, стоявшего перед ней. Он оставил свою традиционную игривую манеру и вечное подмигивание, и, хотя он не осознавал этого, ему это только шло. Некоторая серьезность добавила очарования его ярко-синим глазам и беззаботным локонам, падавшим на лоб.

– Я сказала, что мне надо подумать.

– Ты можешь их остановить?

– Если захочу.

– Как?

– Попрошу Чарльза ничего не делать.

Саймон рассмеялся:

– И все?

Эдит оглядела его с прохладцей. Какой он провинциальный! Как мало он понимает таких, как Чарльз! Она была почти надменна, защищая брошенного мужа от любовника, которого сама же предпочла.

– Да, и все.

Саймон перестал смеяться, но внезапно ей почудилось в нем что-то неисправимо досадное. Ей не хотелось начинать обычную болтовню о том, как играл тот или иной актер в фильме, который шел по телевизору, как завидуют Саймону другие актеры из сериала, какой идиот оператор.

– Пойду приму ванну, – сказала она, высвобождаясь из его объятий.

Саймон плюхнулся обратно на диван и снова уткнулся в экран.

– Какая ты надутая, – сказал он. – Но я буду снисходителен и спишу все на твои критические дни.

Она не ответила и направилась вниз, в ванную, смежную с их темной маленькой спальней. Была заметна некоторая попытка с помощью зеркала и обоев с огромными маками сделать эти две комнаты светлее и ярче, но она лишь подчеркнула их беспросветный сумрак. Эдит наполнила ванну, разделась и погрузилась в воду. Она замечала, что с того момента, как вошла в парк, пребывала в каком-то странном, неземном состоянии. Она ярко и отчетливо ощущала каждое свое движение, даже прикосновение воды к коже. Она чувствовала себя отстраненной, почти пьяной, хотя за обедом выпила очень мало. Смутное предчувствие постепенно нарастало внутри ее, ей казалось, она ощущает каждый свой нерв. И вот наконец она поняла, что же это такое маячило на границе ее сознания. Саймон сказал не больше, чем знал сам. Месячные у нее бывали именно в это время. И всегда начинались точно, как по часам.

И запаздывали уже на пять дней.

На следующее утро после нашей встречи Эдит позвонила к нам в дверь уже в четверть девятого утра.

– Боже! – воскликнула Адела. – Кто это может быть?

Мы были в нашей крохотной спальне, которая выходила окнами на улицу. Входная дверь, расположенная немного правее, не позволяла разглядеть посетителя. В любом случае, так рано утром я решил, что это почтальон, так что не особенно озаботился своим туалетом и крикнул, что уже иду. Открыв дверь, в трусах, с всклокоченными волосами, я увидел перед собой не почтальона, который в конце концов уже, должно быть, привык к таким картинам, а Эдит Бротон.

– Привет, – сказал я с некоторым удивлением.

Эдит проскользнула мимо меня в комнату:

– Мне нужно с тобой поговорить.

Она бросилась на диван, отделявший гостевую часть от столовой в нашем единственном зале.