Октавиан Август, как человек и как государственный деятель, еще в самой древности вызывал противоречивые суждения. При его жизни и в первые годы после его смерти в римской историографии, и даже более широко — в римской литературе, возникло явно выраженное апологетическое направление. Оно было представлено такими историками, как Николай Дамасский, Веллей Патеркул, в более умеренной форме — Титом Ливием и Дионом Кассием, причем последний считается обычно основным источником по эпохе Августа. Существовало, несомненно, и другое направление — критическое, оппозиционное, представители которого отстаивали взгляды и лозунги «последних республиканцев», но от их произведений до нас практически ничего не дошло. Более поздние историки, начиная с Тацита, дают, как правило, двойственную оценку, но зато она оказывается довольно подробной и содержательной.

Например, сам Тацит в начале «Анналов», вскоре после того как он делает свое знаменитое заявление об отсутствии у него «гнева и пристрастия» (sine ira et studio), приводит весьма своеобразно построенную характеристику Октавиана Августа. Она основана на мнениях и высказываниях римлян вскоре после смерти престарелого императора, причем сначала группируются положительные высказывания, а затем — отрицательные. К первым относится перечисление почетных должностей и званий Августа, подчеркивание его любви к отцу, т. е. к Юлию Цезарю, и оправдание этой любовью инициативы в гражданской войне, затем указание на созданный им новый политический строй без царской власти и без диктатуры, на расширение государства и обеспечение его безопасности, на украшение Рима и, наконец, на то, что насилие употреблялось лишь в редких случаях и для того, чтобы сохранить мир и покой для большинства.

Однако затем приводятся и противоположные высказывания, согласно которым любовь к отцу была лишь предлогом для борьбы за власть, делаются намеки на причастность Октавиана к смерти Гирция и Пансы, говорится о захвате первого консулата силой и об обращении войска, полученного для борьбы с Антонием, против самого государства. Безусловно осуждаются действия Октавиана во время проскрипций и раздела италийских земель. Затем идут обвинения в коварстве и обманах, в злоупотреблении казнями, в недостаточном почитании богов и даже столь типичные для тех времен пересуды и сплетни по поводу семейных дел и жизни. Замечательнее всего в этой двойственной характеристике то обстоятельство, что сам Тацит ничем и никак не выдает своего собственного отношения к личности Августа.

С наиболее полной и развернутой характеристикой мы, как и следовало ожидать, сталкиваемся в биографии Октавиана Августа, написанной Светонием. Но она тоже носит на себе печать двойственности и противоречий.

Пока речь идет об Октавиане–триумвире, т. е. о периоде его борьбы за власть, он рисуется как человек крайне жестокий (расправа с пленными после взятия Перузии, поведение во время проскрипций и т. п.), по достижении же власти оказывается милостивым и щедрым и даже мягкосердечным судьей. Если в начале биографии упоминаются насмешки Марка Антония над его трусостью, то позже приводятся примеры, опровергающие подобные подозрения. С похвалой говорится о том, что он категорически запрещал возводить в его честь храмы в Риме (лишь в провинциях, да и то с двойным посвящением: ему и Риму), что он не обращал серьезного внимания на дерзкие выпады и подметные письма, что он держался основ справедливости, причем целых четыре главы биографии — с 57 по 60 включительно — посвящены описанию добровольных проявлений «общенародной» любви к Августу.

На этом Светоний завершает ту часть биографии, которая посвящена характеристике Октавиана Августа как военного и политического деятеля, и переходит к описанию его личных качеств. Он уделяет им большое внимание, вплоть до описания наружности Августа или его неприхотливости в пище. Он специально останавливается на его интересе к «благородным наукам», на занятиях красноречием, а также на хорошем знании греческих и латинских авторов. Биография заканчивается описанием смерти Августа и его похорон, причем — и это, конечно, блестящий заключительный штрих общей характеристики — рассказывается о том, как умирающий император обратился к своим близким с таким вопросом: как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни, и потребовал, в случае утвердительного ответа, аплодисментов.

Таковы наиболее типичные оценки и характеристики самой древности. Что касается нового времени, то можно сказать, что на фоне блестящей и всегда импонирующей личности Цезаря фигура Августа казалась бледной и даже незначительной. Во всяком случае, он не внушал симпатий новым историкам и не пользовался их признанием.

Еще французские просветители, для которых Август был узурпатором и душителем республики, отзывались о нем резко отрицательно. Так, Вольтер говорил о «чудовище», о «человеке без стыда, без веры и чести»; кровожадным тираном, установившим для своих подданных «долговременное рабство», считал его и Монтескье. В знаменитой в свое время работе Гиббона «История упадка и гибели Римской империи» Август характеризуется следующими словами: «Холодный ум, бесчувственное сердце и трусливый характер заставили его, когда ему было девятнадцать лет, надеть на себя маску лицемерия, которую он впоследствии никогда не снимал». Гардтхаузен в своей трехтомной работе сравнивает Августа с Наполеоном III. Пожалуй, из новых историков наиболее положительно оценивает Августа Ферреро, противопоставляя его «гениальному неудачнику» Цезарю. Но и он пишет о нем в таких выражениях: «Этот умный эгоист, не имевший ни тщеславия, ни честолюбия, этот ипохондрик, боявшийся внезапных волнений, этот тридцатишестилетний человек, преждевременно состарившийся, этот осторожный счетчик, холодный и боязливый, не делал себе иллюзий».

Советский исследователь принципата Августа, Н. А. Машкин, также оказывается весьма невысокого мнения о личных качествах и талантах преемника Цезаря. Он говорит: «Хотя для утверждения монархической власти Август сделал гораздо больше, нежели его приемный отец, все же мы не можем сравнить его с Юлием Цезарем. По способностям он уступал не только Цезарю, но и многим его сподвижникам. Он выдвинулся не благодаря своим способностям, а потому, что принял имя Цезаря и вместе со своими окружающими правильно оценил обстановку и наметил пути преодоления трудностей. Август умел видеть свои недостатки и умел выбирать и привлекать людей».

Итак, лицемер и трус, эгоист и ипохондрик, коварный и жестокий тиран, к тому же человек весьма средних способностей — такой или почти такой образ преподносит нам новая историография. Редкий, вернее даже исключительный, случай огромного несоответствия, разрыва между ничтожеством деятеля и величием содеянного! Так ли это на самом деле?

Мы вовсе не собираемся создавать апологетический образ Октавиана Августа. Но нам хотелось бы подчеркнуть одну — и, с нашей точки зрения, наиболее характерную — особенность его личности, по сравнению с которой все остальные могут считаться как бы второстепенными и подчиненными. Октавиан Август был прирожденным политиком, политиком par excellence, политиком с головы до ног, и как таковой он представляет собой исключительное, пожалуй, даже единственное явление, во всяком случае, в древней истории.

Решив в 19 лет, причем вопреки совету родных и близких, принять в наследство от Цезаря не только его имя, но и его особое положение в государстве, он с тех пор знает «одной лишь думы власть», причем этой «думе» он последовательно и без всяких колебаний подчиняет все свои остальные намерения и поступки. Перед ним все время стоит лишь одна цель — достижение первенствующего положения в Риме, и на выполнение этой жизненной задачи он устремляет все физические и духовные силы. Когда мы говорим об Августе и имеем в виду его политическую карьеру, представление о ясно намеченной и определенной цели отнюдь не выглядит как телеологическое преувеличение. Наоборот, во всех его действиях — как в больших, так и в малых — поражает постоянно ощутимое присутствие дальновидного расчета. Причем это не только сухой и трезвый, так сказать, «приземленный» расчет, нет, он часто окрылен блестящей интуицией — по существу без интуиции, а следовательно, без риска не бывает и быть не может большой политики, политики «дальнего прицела».