— Ваш Миша сделал пустяк, — ответил Дынник. — Он дал письменное обязательство помогать разведке. Если вы пойдете мне навстречу, мы уничтожим бумагу, и ваш сынок окажется перед советской властью невиннее ягненка. Если нет — можете еще раз прочесть, что его ожидает.

— Мой Миша! Нет, вы лжете! Этого не может быть!

— Собственноручное письмо вашего сына — доказательство достаточно веское, оно убедит любого прокурора.

Милетин снова взял письмо. Буквы прыгали у него перед глазами, он еле различал их. Но содержание письма не оставляло сомнений. Пальцы Милетина бессильно разжались, бумага выскользнула из рук.

— Не устраивайте трагедий, — сказал Дынник. — Поймите своей глупой головой: в вашей власти избавить сына раз и навсегда от всех бед.

— Чего вы хотите? — Милетин говорил тихо. Казалось, Павел Афанасьевич спрашивает машинально, думая о другом, очень нужном, очень важном.

— Дошло в конце концов, — грубо сказал Дынник. — Хочу немногого. Сидите спокойно здесь, пока я спущусь в ваш подвал и через катакомбы пройду кое-куда. Я вернусь скоро, и тогда увидим, как быть дальше.

Лицо Милетина побледнело до синевы. Лишь теперь Павел Афанасьевич понял, с кем имеет дело.

— Вы… Вы шпион? — отшатнулся он от Дынника. — У себя в доме я принимал шпиона!.. За этим столом я ел вместе со шпионом!.. — гримаса отвращения и ужаса появилась на лице старика.

— К чему мелодраматические выкрики? — издевательски ответил Дынник. «Подожди, я с тобой рассчитаюсь, ты еще и презираешь меня!» — подумал он, а вслух сказал: — Не забудьте одно немаловажное обстоятельство: вы отец шпиона. Нечего смотреть на меня свысока.

«Вы отец шпиона». Жестокие слова резкой болью отозвались в сердце Милетина. Павел Афанасьевич гордился сыном, верил, что его Миша настоящий человек, честный гражданин своей страны. Любовь к сыну помогала отцу переносить любые трудности, с Мишей связывалась и надежда на тихую беззаботную старость. Любовь к сыну составляла все самое светлое, самое чистое, самое святое у Павла Афанасьевича. Теперь любовь рушилась — растоптанная, оплеванная, безжалостно исковерканная несколькими словами, написанными дорогой рукой на клочке бумаги. «Отец шпиона!» Погибни Миша на фронте, Милетину было бы легче. Он горько оплакивал бы сына, наверно, умер бы от отчаяния вслед за Мишей, но, умирая, знал: его сын с честью погиб за Родину.

Родина…

В минуту, когда его постиг жестокий удар, Павел Афанасьевич понял: кроме любви к сыну, у него есть еще одна святая и чистая любовь — любовь к Родине. Она оказалась выше родительских чувств, выше желания жить, выше всего на свете…

Павел Афанасьевич Милетин никогда в жизни не подвергался опасностям. Тихий, робкий, он даже в кино на приключенческие фильмы не ходил, считая их слишком беспокойными. Как действовать, что предпринять, он не знал. И он сделал первое, что пришло на ум: подбежал к окну, рванул к себе не закрытую на задвижку раму, глубоко вздохнул, собираясь крикнуть как можно громче — на улице люди, услышат.

Крикнуть он не успел.

Дынник с размаху всадил старику в спину нож — прямо против сердца.

Прогулка с Асей длилась всего несколько минут, казалось Бурлаке. В действительности они провели вместе не один час, Без цели и направления они бродили по большому парку. Из освещенного яркими огнями центра его непрерывно лилась музыка: то задорная полька, то грустный вальс, то торжественный гавот. Потом духовой оркестр смолк. Его сменило радио — передавали концерт из Москвы. Скрипки и флейты вторили теплому женскому голосу, сливаясь с ним. Песня была привольной, широкой, протяжной. Слышалась в ней мирная прелесть блещущей утренней росой березовой рощи, безудержный степной разгул, звенящая стужа русской зимы. Все оттенки песни — от щемяще-печальных до неудержимо веселых — находили отклик в душе Бурлаки, и юноша невольно подумал: до сих пор он по-настоящему не понимал и не любил музыку.

Расставались у подъезда Асиного дома. Уличный фонарь покачивался от налетавшего с моря ветра, и по лицу девушки пробегали густые шаловливые тени. Глаза Аси радостно поблескивали в перемежающейся игре света и теней, и Бурлака никак не мог собраться с силами, чтобы пожелать Асе спокойной ночи.

Они стояли долго-долго. Вокруг не было ничего: ни огромного, вечно бодрствующего города, ни троллейбусов, которые, гудя, мчались по мостовой, ни слепящих своими фарами автомобилей, ни прохожих, с добродушно-понимающей улыбкой оглядывавшихся на них. Все сегодня исчезло в этом мире для Бурлаки, осталось лишь бесконечно дорогое лицо подруги с играющими на нем бликами света и тени.

Со вздохом, который она не могла и не хотела скрыть, девушка еще раз пожала Бурлаке руку вошла в подъезд. Бурлака остался на месте, вслушиваясь в дробное постукивание каблучков ее туфель о каменные ступени. Скоро на втором этаже гулко хлопнула дверь: Ася вошла в квартиру.

Бурлака глянул на часы. До одиннадцати, когда он должен явиться с рапортом к Марченко, оставалось сорок пять минут. Время есть, на троллейбус садиться незачем, можно итти пешком. Ему хотелось побыть в одиночестве…

Марченко принял Бурлаку, как всегда, точно в назначенный срок.

Георгий Николаевич был озабочен.

— Усилили охрану бюро?

— Так точно, товарищ капитан первого ранга.

— Регулярно наведывайтесь туда ночью. Лишняя проверка не мешает… А в общем, — Марченко сердито отбросил карандаш, — очень плохо.

Что такое? — встревожился Бурлака.

— Командование запрашивает, как поставлена охрана «Надежного», требует усилить бдительность. Вы понимаете, что такой приказ зря не дается. Значит, у командования есть важные причины, о которых мы можем не знать. Дальше. Если преступники попытаются проникнуть в бюро, их неминуемо задержат. Но пока никто не пытался туда проникнуть. Приняты все меры для охраны Борисова. Однако ему пока ничто не угрожает. Одним словом, тишь и гладь. Ничего, понимаете, ничего подозрительного! Ни одного факта, от которого можно оттолкнуться. А о чем это говорит? — Марченко взглянул на лейтенанта и, не дожидаясь ответа, закончил: — Враги спрятались глубоко и надежно. Готовятся выступить в тот момент, когда мы меньше всего ожидаем. Вот почему мне так не нравится эта тишина.

— Да, неизвестность хуже всего. Вот на фронте по-другому — порядок, — вставил Бурлака..

— Подозреваю я одного, — рассуждал сам с собой Марченко. — Н-да… Попробую-ка поймать его на удочку. Вдруг удастся. Завтра к девяти утра — ко мне. Скажу, что надо делать дальше. Можете итти.

— Слушаюсь, товарищ капитан первого ранга.

Марченко склонился над бумагами, углубившись в работу. Гнетущие мысли не оставляли его. Капитан первого ранга снова и снова продумывал свои действия. Меры для охраны «Надежного» приняты. Но все ли предусмотрено? Главная задача, стоящая перед Марченко, — охранять секрет трала. Не менее важно, однако, найти преступников, изловить их, передать в руки суда. Для этого надо знать, где враги, кто они, что собираются предпринять. Этого Марченко не знал.

Перед тем как отправиться домой, Бурлака побывал в бюро. Ни один посторонний человек не мог снаружи попасть в дом незамеченным. Бурлака ушел со спокойным сердцем.

Однако не успел он заснуть, как раздался телефонный звонок.

— Лейтенант? — голос Марченко мигом прогнал сон. — Немедленно в бюро. Я уже послал за вами машину.

— Слушаюсь, товарищ капитан первого ранга. Что-нибудь случилось?

— Да. Здесь узнаете.

Улицы были тихи. С моря двигался густой туман, уныло моросил мелкий дождь. Мостовая поблескивала от света фар одинокой машины, оставлявшей позади квартал за кварталом. Струйки грязноватой воды бежали по стеклу автомобиля, ветер срывал их, и они исчезали в пространстве.

За поворотом показался сад, в глубине которого сквозь серый полумрак скорее угадывался, чем виднелся, домик. Бурлака посмотрел на часы. Поездка от квартиры до бюро заняла четыре минуты, хотя Ивану казалось, что прошло, по меньшей мере, полчаса.