Дынник разгадал Моро. «Боится быть уличенным в связи со мной. Хочет при любом исходе выйти сухим из воды», — думал Дынник.

— Я вас понял прекрасно, — хмуро сказал Дынник. — Никаких «фордов». Я отдам пленку в каюте корабля, который вывезет меня из Советского Союза.

«Ах, вот как! — подумал Моро. — Решил предъявить свои требования! Я тебе их припомню».

— Слушайте, Дынник, — начал убеждать Моро. — Неужели вы мне не доверяете?

— Доверяю, но думаю и о себе.

— Так будьте разумны, позаботимся вместе об успехе. Поймите, держать документы у меня надежнее, я сразу отвезу их в такое место, куда советским властям не добраться. А вы? Мало ли что может случиться! Вдруг потеряете пленку или ее обнаружат случайно? Вам невыгодно возиться с пленкой и бумагами, они, наконец, неоспоримое доказательство того, что вы шпион.

— Неоспоримое или нет, предоставьте знать мне, я не хочу, чтобы меня бросили здесь или отделались другим способом. Фотопленка и бумаги — залог вашей заботы обо мне. Так вернее.

«Будь ты проклят! — решил Моро. — Пререкаться с ним пока бесполезно. Соглашусь».

— Прекратим спор, иду на ваши условия. Пусть это будет доказательством того, что старина Моро доверяет вам гораздо больше, чем вы ему. Но у кургана вы сообщите мне, как прошла операция в бюро, и там же условимся о месте следующей встречи. Надеюсь, она произойдет вечером на корабле. Точно сейчас сказать не могу, но постараюсь сделать все от меня зависящее.

— Так-то лучше, — ответил Дынник. Он был доволен. Теперь Моро сделает все, чтобы помочь Дыннику скрыться.

Весь вечер Дынник думал о предстоящем «деле». Удастся его благополучно закончить, и тогда — судно под иностранным флагом, а там награда и спокойная жизнь в далекой стране. Пусть попасть на корабль не просто, пусть побег из Энска связан с опасностями, — они пустяк в сравнении с кражей документов из бюро.

Мало говорил за ужином и Милетин. Его мысли, как всегда, уносились к сыну. Павел Афанасьевич старался представить себе, как сложится дальше жизнь Миши. Он мечтал стать врачом, не передумал ли за эти годы? Может быть, решил остаться на военной службе? Будет учиться в академии?

Павел Афанасьевич вообразил Мишу полковником, а затем генералом — строгим, подтянутым, в блестящем мундире, и невольно рассмеялся.

— Чему это вы смеетесь? — спросил Дынник, подозрительно глянув на Милетина. Дынник сам смеялся редко и не любил веселых людей.

— Ничего особенного, голубчик, — ответил Павел Афанасьевич. — Глупости всякие в голову лезут. Правду говорят: старый, как малый… Успели вы сделать намеченное на сегодня?

— Почти все. На работу собираюсь устроиться. Заходил в отдел кадров судоремонтного завода — я ведь токарь по специальности, — обещают подобрать подходящее место. Торопиться с устройством не буду, но и без дела сидеть не хочу.

— Правильно, голубчик, поспешность ни к чему. Надо осмотреться хорошенько, а уж поступить — так прочно. Я вот в одном учреждения двадцать лет подряд работаю.

Беседа оборвалась. Дынник украдкой поглядывал на часы. Как медленно ползут стрелки! Без четверти одиннадцать, осталось пятнадцать минут до момента, назначенного Дынником для решающего разговора с Милетиным. С каждой минутой, приближавшей роковую беседу, Дынник чувствовал, как сильнее и сильнее начинают дрожать его руки, становится ощутимее во рту противный металлический вкус, которого не мог заглушить до горечи крепкий чай с двойной порцией сахара.

Вооруженный, сильный Дынник боялся слабого, почти беспомощного старика. Это был извечный страх преступника перед честным человеком…

До войны Дынник, который носил тогда другую фамилию, работал инженером-экономистом. Он был на хорошем счету: дело свое знал, относился к работе добросовестно. В общественной жизни коллектива особенной активности не проявлял, но и не отмалчивался на собраниях, иногда выступал в стенгазете со статьей к празднику, толково и аккуратно выполнял поручения месткома.

Дынник не чуждался и товарищей по заводу, любил выпить в хорошей компании, организовать загородную поездку, играл в волейбол и даже заслужил звание заводского чемпиона. Короче говоря, его считали заурядным молодым специалистом с определенными достоинствами и некоторыми невинными недостатками.

Имел Дынник одно качество, из-за которого проницательные люди относились к нему с холодком: Дынник всегда старался ладить со всеми. Принципиальный или мелкий разгорался спор, шла речь о подъеме производительности труда или о месте для пикника на будущее воскресенье, Дынник выжидал некоторое время, а потом присоединялся к тем, чье мнение одержало верх. Он никогда ни с кем не ссорился. Никто никогда не сказал о нем плохого слова… Десятки людей знали Дынника, встречались в дружеской компании, на волейбольной площадке, в служебном кабинете, десятки людей были с ним на «ты». И каждый из них оставался для Дынника не ближе и не дальше остальных. Не видел Дынник приятеля месяца два-три — забывал о нем. Встретившись, радостно улыбался, хлопал по плечу, восклицая: «Сколько лет! Ну, как ты?» И снова «дружил» с ним.

Некоторые в глаза называли его мещанином и были, конечно, правы. От дореволюционного мещанина его отличали лишь немногие черты, порожденные необходимостью приспосабливаться к требованиям эпохи. Суть же оставалась неизменной. Дынник мечтал прожить жизнь тихо, спокойно, никого не трогая, ни с кем не ссорясь, дослужиться пусть до скромного, но хорошо оплачиваемого и необременительного поста, обзавестись квартирой, супругой, детками. Так и потянутся незаметно годы без волнений и тревог в маленьком домашнем мирке.

Скорее всего, он так и прожил бы век, никого не обижая, ни с кем не ссорясь, если бы не война. Опасность обнажила характеры людей. Сотни тысяч стали героями. Миллионы — беззаветными воинами фронта и тыла. А единицы…

Дынника мобилизовали в первые дни боев. Полк, в который попал Дынник, отступал на восток тяжелым и страшным путем. Фашистские танки прорвались далеко вперед. Полк попал в «клещи». Атаки сзади, спереди, с боков — буквально со всех сторон, начинались с зарей и кончались в ночной тьме. Бомбы выли надсадно, оглушающе, и казалось, каждая летит именно на тебя. Ночью горизонт пылал от зарева горящих деревень.

Дынник вел себя, как другие: шел, тяжело волоча ноги, по команде стрелял, отбивал атаки, услышав свист бомбы, падал, прижимаясь к ласковой и теплой земле. Сперва он выполнял все автоматически, без рассуждений, не в силах собраться с мыслями, подавленный, ошеломленный, отупевший от грохота, визга, воя, усталости.

Человек привыкает ко всему, постепенно вживается в любую обстановку. С течением времени и Дынник немного опомнился, осмотрелся.

На одном из привалов он оказался рядом с Умангалиевым — низкорослым, худым солдатом, лет тридцати. Эти три десятка лет Умангалиев прожил в киргизской степи, перегоняя овечьи гурты. Большой город он увидел из окна теплушки, которая везла его на фронт.

Умангалиев сидел, прислонившись к стволу дерева, и смотрел на оторвавшуюся подошву своего тяжелого армейского ботинка. Ее требовалось прикрутить проволокой. Подходящий кусок Умангалиев припас, но заниматься починкой у него не было ни сил, ни желания.

— Плохо, — сказал Умангалиев, не обращаясь ни к кому. — Очень плохо. Все тут пропадать будем.

Дынник не ответил. Он лежал, прислушиваясь к боли в уставшем теле. Издалека донесся зудящий голос моторов. Шли «юнкерсы». Через пять-десять минут они будут здесь, и тогда снова обрушится смерть на измученных людей.

— Пускай! — вдруг закричал Умангалиев. — Я убил двенадцать фашист. Пока пропаду — убью еще двенадцать. Человек пропадет, колхоз не пропадет, рота не пропадет, страна не пропадет. У меня три брата, у тебя три брата, у него три брата — каждый убьет по двенадцать фашист. Мы не пропадем… Нет! — с веселым вызовом он посмотрел на небо, где нарастал, близился самолетный гул.

Гнев прогнал усталость. Умангалиев быстрым движением снял ботинок, ловко прикрутил оторвавшуюся подошву.