Я отвернулась от витрины и машинально пошла к двери, что вела из библиотеки в коридор северного крыла. Эту часть дома я знала гораздо лучше, чем ту, наверху, которую занимала теперь. Первая дверь налево вела в комнату, в которой когда-то мы жили с Джастином. Я не хотела и шагу ступить в эту комнату снова. Меня интересовала следующая дверь. Пока Джастин отсутствует, мне, конечно, могли простить, что я заглянула туда, где когда-то была моя маленькая элегантная гардеробная. Ручка поддалась под нажатием моей руки, и дверь открылась. В комнате было темно. Я дотронулась до выключателя, и два бра возле моего трюмо ярко вспыхнули, осветив полную пустоту.

Ничего не осталось из мебели, что я подбирала с такой любовью. Ни зеркала, ни картины, ни шезлонга, в котором я иногда любила подремать. Ковер был скатан и стоял, прислоненный к стене. Портьеры были сняты, только голые жалюзи оставались, чтобы закрывать свет.

Мое изгнание из Атмора было полным. Почему я ждала чего-то другого, я не знала. Конечно, Джастин освободился от нежелательных воспоминаний, удалив все, что как-то напоминало обо мне, из комнаты по соседству со своей. Я осторожно ступала по голому полу, заметив, что обои, по крайней мере, те же самые. Когда-то их бледно-желтый фон с изящными дикими цветами напоминал солнечный свет ранней весной. Обои остались такими же чистыми, как и тогда, когда Джастин одобрил мой выбор. Я дотронулась до них рукой. Вот здесь, возле этой стены, стояло мое трюмо со складными зеркалами. Но на стене не осталось никакого следа от него. Оно стояло там недостаточно долго, чтобы обои рядом с ним успели выгореть. А вот здесь висела замечательная картина, где был изображен храм Аполлона в Дельфах — и тоже никакого следа от нее. Картина, которую мне купил Джастин, когда мы были в Греции, висела тоже слишком недолго, чтобы оставить след. Комната была пустой, как и все мое существо. Я была оболочкой без жизни внутри.

Я прошлась по комнате, открыла дверцу встроенного шкафа. Там раньше висели мои костюмы и платья, стояла подставка для моей обуви, пластмассовые коробки для моих шляп на полках наверху. Теперь тут не было ничего. Ничего, кроме чего-то темного, прислоненного к задней стенке. Я поняла, что это картина, вынула ее и поднесла к свету.

Стекло не было разбито. На картине были изображены красивые колонны и остатки храма Аполлона. Рядом поднимались руины Дельф, на фоне голых скал, а высоко в ярко-синем небе парил орел.

Я села, скрестив ноги, на пол и сидела так, держа картину перед собой. Мы бродили по каменной дороге, что вела к храму, Джастин и я. Мы изучали эти руины при солнечном свете и когда светила луна. Мы бродили среди этих камней, рука в руке, а перед нами была целая жизнь, и у нас было столько счастья, что о большем невозможно и мечтать. Мы бесконечно что-то говорили друг другу, и каждый слушал другого очень внимательно и с пониманием. Возможно, такое происходит вначале со всеми влюбленными; когда же то, что говорилось вначале, устаревает, появляются новые истории, которые они переживают уже вместе и о которых можно говорить. Но наши истории постарели в то время, когда наша совместная жизнь едва началась. О чем было говорить после Дельф?

Стекло под моими пальцами было холодным, но краски на картине излучали тепло и были такими же яркими, как солнечный свет в Греции. Все это изгоняло серые камни и зеленый дождь в Атморе и возрождало прошлое, заполняло пустоту комнаты вокруг меня.

Я услышала шаги в коридоре и узнала их. Но я не могла даже пошевелиться. Я не могла оторвать глаз от теплоты, излучаемой картиной, хотя и чувствовала, что в комнату через дверь, которую я оставила открытой, вошел Джастин.

Он стоял позади меня, смотрел на картину и ничего не говорил. Я не осмеливалась взглянуть на него. Все мои чувства сосредоточились на картине.

— Ты помнишь те оливковые деревья? — спросил он. Я кивнула. Оливковых деревьев не было на картине, но

я никогда не забуду, как они сбегали вниз в ущелье под окнами нашего отеля — целая фаланга оливковых деревьев, шагающих к Коринфскому заливу. Их поток сужался в ущелье, а затем расширялся и серебристо-серым разливом выплескивался в долину. Однажды мы видели деревья в ненастный день, когда их серебряные ветви дрожали от ветра, так что впечатление бегущего потока было полным.

Джастин опустился на одно колено возле меня и оказался слишком близко. Так близко, что я боялась пошевелиться. Он из-за моего плеча показал мне священный путь, по которому карабкались люди многие столетия спустя после того, как оракул в последний раз вещал в Дельфах. Его палец двигался по извилистой дороге среди руин, по которой когда-то ходили наши ноги.

— Мы взобрались на вершину, — сказал он мне на ухо, — вверх через амфитеатр и вышли на открытое место, где все еще находился стадион.

Я помнила. Было раннее утро. Дул ветер, светило солнце, над нашими головами сияло замечательное небо Греции, и ее тепло изгоняло английскую сырость из наших костей. Мы опередили всех других туристов, и эта красота принадлежала только нам, когда мы выбрались на зеленое поле над стадионом, а над нами было только небо.

Мой голос зазвучал неуверенно, а слова, казалось, застревали в горле.

— Куда ушло все это — все то, что было у нас тогда? Как мы все это потеряли?

— Но это осталось в воспоминаниях, — сказал он очень тихо. — Это тут, временами. Но мы никогда не сможем быть теми, что были тогда.

Я положила картину на пол и закрыла лицо руками. Я не могла перенести мысль о том, что мы никогда не вернемся в Дельфы и никогда не станем теми влюбленными, что были когда-то.

Я почувствовала, как рука Джастина проскользнула под моими волосами, как и раньше, и как он охватил мою шею своей ладонью. Только тогда я взглянула на него. Я откинула голову, чувствуя поддержку его руки, и посмотрела ему в глаза. Его глаза, казалось, излучали темный свет, и он приложил свои губы к моим. Это был странный поцелуй, внезапный и быстрый, одновременно страстный и нежный. Я не успела ни ответить, ни отвернуться. Его губы прикоснулись к моим — и сразу отстранились.

Он встал и довольно бережно поставил на ноги и меня.

— Возможно, теперь мы сможем немного поговорить, — сказал он. — Возможно, мы хоть раз сможем объясниться по-человечески, не ссорясь и не оскорбляя друг друга.

Меня всю трясло, когда я последовала за ним в соседнюю комнату. Я с радостью села на стул возле его стола. Даже не осматриваясь, я знала, что комната мало изменилась с тех пор, как я видела ее в последний раз в то ужасное время. Это была комната мужчины, отделанная со вкусом и выдержанная в глубоких коричневых тонах, со вспышками красного и желтого то там, то здесь — в картинах, в портьерах, в теплом красном тоне ковра. Джастин подошел к проему окна и встал там, глядя на зеленый дождь.

— Я не хочу, чтобы ты была несчастной, — сказал он. — Я не хочу довести тебя до таких глупых поступков, которые ты пыталась совершить прошлой ночью. Я был зол на тебя тогда, за то что ты была так глупа и пыталась прибегнуть к такому способу. Теперь же мне только жаль тебя.

«Только жаль», — подумала я. Как это ужасно, когда человек, которого ты любишь, только жалеет тебя.

— Почему ты веришь Марку, а не мне? — спросила я.

Он отвернулся от окна.

— Ева, ты потеряла голову в тот момент. Ты не могла знать, что ты делаешь. Я видел тебя. Я видел, как ты пыталась вырваться от нас.

— Меня отнесли на этот парапет, — сказала я ему. Голос не повиновался мне, но, по крайней мере, он не был сердитым, просто неровным из-за неравномерного дыхания.

Он в отчаянии взмахнул руками.

— Хорошо. Теперь это не имеет значения. Я уверен, твои галлюцинации показались тебе реальностью. Важно, куда ты пойдешь отсюда?

— Куда мы пойдем? — переспросила я.

— Мы пойдем разными дорогами, — сказал он мне. — Мосты сожжены, жребий брошен. Возврата к прошлому нет.