Женя рассердилась:

— Я же сказала: не надо приезжать! Никогда! У тебя теперь все будет хорошо, не волнуйся. Но не надо сюда приезжать. Никогда. И звонить не надо. Всё, Дима, желаю творческих успехов.

Женя хотела положить трубку, но не успела. В ухо ударил жалобный голос, почему-то вызвавший отвращение:

— Ты что, обиделась? Ну что ты, Жень, мы ж договаривались! Это же ради нас, ради нашей любви! Это просто была проверка наших чувств. И теперь мы знаем…

Женя прервала его резко. Пожалуй, слишком резко. По крайней мере, раньше она никогда не позволяла себе разговаривать подобным тоном не только с Димой, но вообще с кем бы то ни было, буквально ни разу в жизни:

— Я не знаю, что знаешь ты, Дима. А вот я знаю одно: я тебя не люблю. Я тебе помогла, я прикрыла твою задницу от Зимина, а теперь будь добр, оставь меня в покое!

Городинский опешил:

— Как 'не люблю'?! Что значит 'не люблю'?! Что ты говоришь?! Ты же только что доказала свою любовь! И теперь уже нам ничто не помешает. Потому что я теперь точно знаю, что ты меня любишь по-настоящему. Потому что на такое пойдет только любящая женщина…

— Или полная дура, — не без самоедства заявила Женя. — Но знаешь, Дима, я ни о чем не жалею. Во-первых, я поняла, что не люблю тебя. И никогда не любила. Просто дура была, вот и всё. Блажь, одна сплошная блажь и дурость. Мечтательная идиотка! А во-вторых… Знаешь, Дима, я тебе очень благодарна. Потому что теперь я знаю, что такое настоящий мужчина.

— Ты?! — задохнулся от негодования Городинский. — Ты?.. Это ты Зимина, что ли, называешь настоящим мужчиной?!! Да он же страшный человек!!!

— Он, может, и страшный — я не знаю, меня ему, по крайней мере, напугать до смерти не удалось. Зато он настоящий мужчина.

Городинский обмер:

— Это намек?.. Это ты намекаешь, что по сравнению со мной…

— Нет, Дима. Это я утверждаю, что ты по сравнению с ним — полное ничтожество. Причем во всех смыслах сразу. Тренажер для повышения квалификации, и не более. А я была полной идиоткой все это время. Но я рада, что послушалась тебя. Иначе… Иначе я бы, наверное, до конца жизни считала тебя мужчиной. Всё, Дима, я всё сказала. Прощай.

И на сей раз не стала дожидаться очередного всхлипа в трубке, решительно нажала на кнопку отбоя.

Медленно, словно бы опасаясь, как бы вновь не оказаться под гипнотическим воздействием простодушно-прекрасных глаз Городинского, Женя подошла к портрету. Дерзко взглянула в глаза кумира:

— Я рада, что сказала тебе это. И рада, что ты заставил меня это сделать. Спасибо тебе, Дима. Ты меня вылечил. Ты снял с меня розовые очки, сама я бы на это никогда не решилась. Жаль только, что лечение тобой затянулось так надолго. И за Зимина тебе спасибо. Может, он и большая сволочь — тебе виднее. Со своей стороны могу утверждать только, что он определенно не белый, и уж точно не пушистый. Зато благодаря ему я многое поняла, Дима. Я поняла, что ты ничтожество. Поняла, что я дура. А еще я поняла, каким должен быть мужчина. Как жаль, что он сволочь, Дима, как жаль! А может, наоборот хорошо, а? Иначе я в очередной раз сотворила бы себе кумира. А так… Мне было хорошо, очень хорошо, но я не сойду с ума от любви. Я выздоровела, Дима, ты мне больше не нужен!

Женя аккуратно отлепила кусочки скотча от стены, опасаясь повредить поверхность обоев, чуть надорвала глянцевую плотную бумагу. Неспешно свернула плакат в трубочку и сунула в мусорное ведро. Не забыть бы утром вынести. Это будет последняя ночь Городинского в Женькином доме.

На стене сиротливо темнел пустой прямоугольник. 'Надо бы купить что-то новенькое. Нейтральное. Каких-нибудь котят в корзинке, или лучше цветы?', - подумала Женя и со спокойной совестью легла спать.

Следующего вечера Женька боялась, как огня. Впрочем, причины своего страха она понять не могла. Или же не хотела. А скорее всего, самой себе не желала признаться. Потому что на самом деле боялась она не того, что Городинский вновь напомнит ей о себе. И не того, что он о ней забудет, коли уж она выполнила свое обещание и ему нынче ровным счетом ничего не угрожало, раз уж Зимин по самое некуда оказался в том же пуху (мягко говоря), что и сам Городинский.

Нет, боялась Женя иного… Боялась, что придет домой, будет ждать, а ожидания ее окажутся напрасными. Или того хуже — ненапрасными. Одинаково страшны были оба варианта. Потому что видеть Зимина после вчерашнего Женя не хотела еще больше, чем накануне. И в то же время мысль, что больше они с ним никогда не увидятся, буквально вгоняла в ужас.

Как разобраться в чувствах, как для каждого из них выбрать правильную полочку? Как объяснить самой себе, чего ждет от жизни, чего желает? Не для кого-нибудь, не для Городинского, не для Зимина, а для себя самой. Хотелось видеть Зимина, хотелось вновь чувствовать на своем обнаженном теле его требовательные руки, хотелось просто прижаться к нему и замереть на миг. А еще лучше — на вечность. Прижаться к мускулистой груди, вдохнуть горьковато-цитрусовый аромат его тела, и забыть обо всем на свете, может быть, даже умереть. Потому что никогда в жизни ни на чьей груди не чувствовала себя столь уютно и даже счастливо, как на груди Зимина. Страшного человека Зимина…

С другой стороны, Женя прекрасно понимала, что умрет от стыда, хотя бы раз встретившись с ним взглядом. Потому что он знал о ней всё. То, что Женька тщательнейшим образом скрывала от самой себя, знал страшный человек Зимин. И вот за это знание, за то, что был не только свидетелем ее позора, но и его причиной, ненавидела его до смерти. Потому что даже Городинский, которого после вчерашнего язык не поворачивался назвать по имени, знал гораздо меньше, чем Зимин. И пусть Городинский знал, как низко Женька пала. И пусть знал, что на эту жертву она пошла только ради него. Пусть знал ей реальную цену, пусть осуждал, пусть презирал. Но Городинский не знал главного. Городинский не знал самого страшного. Он даже не догадывался, какой восторг, какое несказанное удовольствие Женька получила от своего падения.

А вот Зимин знал… Ему не нужно было об этом рассказывать, он все понял сам. Пусть и не сказал по этому поводу ни слова, пусть вообще не попрощался, даже не поблагодарил — а чего ее благодарить, она ведь всего-навсего расплатилась по счету. Но он наверняка понял. Он прекрасно все понял, или он — не страшный человек Зимин…

По дороге домой все в том же киоске 'Союзпечати' Женя купила красивый календарь на следующий год, в аккурат подходивший по размеру на место портрета. С плаката удивленно-наивными глазами чуть обиженно смотрела на мир очаровательная мордашка йоркширского терьерчика. В самый раз. И красиво, и вряд ли быстро надоест. Да еще и польза в хозяйстве — календарь в доме лишним не бывает. И главное — совершенно нейтральная картинка. Максимальный вред от нее — то, что Жене, быть может, от одиночества захочется купить себе такую же собачку. Так ведь собака — не Городинский, не безымянный предатель, даже не догадывающийся, быть может, о всей подлости собственной натуры, не страшный человек Зимин, какой от нее вред? Уж собака-то точно не предаст…

Шла домой в уверенности, что вот сейчас сразу, не медля ни минуты, повесит календарик на стену. Чтобы темный прямоугольник не навевал дурных мыслей. Хватит, достаточно, больше никаких мыслей, никаких! Просто жить, просто плыть по течению, ни о чем не думая. Мысли — они ведь могут завести совершенно в противоположную разумной сторону. Один сплошной вред от них вместо пользы.

Однако дома уверенности и спокойствия поубавилось. Буквально все здесь о чем-то напоминало. Женя собралась было переодеться, автоматически схватилась за халат, и тут же вспомнила, как буквально несколько часов назад этот халатик держал в руках Зимин. Вернее, не столько держал, сколько пытался снять, мучительно долго и нервно теребил непослушные пуговицы. Но ведь все равно прикасался! Для того, чтобы потом прикоснуться к бесстыдно оголенному Женькиному телу… Ох…